– Винни, ты с нами? – Гус кивнул на входную дверь – они с Акселем намеревались поработать сегодня в подвале у Акса, где была небольшая репетиционная комната.
– Сегодня? Я собирался…эээ… – я запнулся – чтобы быть правдоподобным, вранье должны быть мгновенным, – у меня планы.
Нет, не могу: разговоры энергозатратны, а мне нужно многое обдумать.
– Уверен? – Густав не сдается. Я спешно киваю, чтобы Аксель не вздумал подключиться к уговорам. Наконец, они уходят.
Пока я курю возле выхода, единственное, за что может зацепиться глаз – велопарковка: черные и розовые велосипеды, спортивные и городские, с корзиной и без. Мне нравится придумывать, кем может быть владелец, например, вот того кислотно-зеленого велосипеда. Я решил, что им вполне могла бы быть студентка в панковских рваных колготках, тяжелых ботинках и шипованном напульснике. Обычно я не успеваю дождаться владельца велосипеда, который участвует в моей угадайке – докуриваю и уезжаю. Но не сегодня. К велосипеду подошел мужчина в сером офисном костюме, отстегнул велосипедный замок, элегантно перебросил ногу через раму и медленно пошуршал протекторами. Надо же. Не угадал.
Ноги тяжелые, словно к каждой привязано по мешочку с песком. Поэтому так элегантно, как владелец кислотного Фокуса, перебросить ногу через раму мне не удается. И все же Будда остается позади.
Машины мигают фарами, сигналы истошно визжат, а солнце, устав за день не меньше моего, берёт курс на западный Берлин.
…Чертов Рихи. Что можно с этим сделать? Что вообще в таких условиях делают музыканты? Наступить себе на горло и написать то, чего они хотят? О матери?
Я попытался вспомнить ее лицо. Нет. Никак. Слишком долго его нет в моей жизни. Слишком больно далось мне его отсутствие. Я представил, как стою на сцене и распадаюсь на мельчайшие частицы. Щеки обильно лоснятся, как от заживляющей мази, каждый раз, когда бесноватая толпа просит исполнить песню «Про мути».
До чего же чеканутый Рихи и его идеи. Нахмурившись, я немного сбавил скорость, и колёса замедлили суетливое вращение. Нет, нужно придумать что-то более реальное, чем песня про мать.
Кстати, о чем поется в последней песне Инненштадт? Той самой, что играет на всех углах и вскоре будет транслироваться прямиком из головы Томаса в мою. Там что-то про собаку. Я не уверен точно, но кажется, так. Написать про собаку я тоже не могу. У Феликса был чудесный лабрадор. Куда они дели его после похорон? Без понятия. Так много вопросов – а я по-прежнему не знаю на них ответов. Задал бы их вовремя – сэкономил бы на терапевте.
Домой я еду по Котбуссер Дамм. Здесь меньше злобных велосипедистов: тех, кто едет без рук, читает книгу или пристраивается между машинами.
Едва я миновал площадку для пляжного волейбола, как на город хлынул дождь. Через три минуты, впрочем, меня уже обдувало ветром, а к тому моменту, как я подъехал к «Kebab Baba», вся одежда уже была сухой. Потому-то я и не смотрю прогноз погоды. К чему запоминать её сменяющиеся каждые двадцать минут настроения. Это же Берлин.
Внутри кебабной было полно народу. На уличных скамейках люди тоже сидели вплотную. За прилавком – как всегда в это время – был Фатих Кутлу. В 68-ом году, когда ФРГ испытывала острый дефицит рабочих рук, его отец приехал в Берлин работать на стройке. Ему было всего восемнадцать, но к тому времени на родине он уже пережил дефолт, кризис и военный переворот. Фатих родился уже гражданином Германии, но национал-социалистов это мало интересовало. Они частенько портили краской витрину Фатиха, а однажды вечером даже бросили камнем в стекло. Фатих относился ко всему философски, к этим хулиганствам в том числе.
