«Я паникую, – мрачно подумал Макс, всматриваясь сквозь пелену дождя в очертания фасада «Империи Гутенберга», – мне страшно. Мне невозможно страшно. От этого места несет скорой бедой…какой-то неизбежностью… катастрофой… сплошной трагедией… Почему я ничего не помню?..»
Внезапно его сильно толкнули.
– Куда прёшь?! Глаза разуй! – странно высоким голосом крикнул ему размашисто прошагавший мимо здоровенный мужчина. На вытянутой руке он держал большой кожаный портфель, углом которого и ударил зазевавшегося Макса. Про себя тот подумал, что мужик имеет удивительное сходство с боровом. Пока Макс смотрел ему вслед, его толкнули ещё пару раз. Рассердившись, он обратил, наконец, внимание на окружавших его людей и стал лавировать между ними с ловкостью, говорившей о большой практике и о том, что Макс – местный житель. Это было, наверное, единственное, чем он гордился. Что он – местный. Он причастен ко всему этому городу. Здесь он родился, здесь ходил в пять разных школ, с трудом доучившись до девятого класса, когда мать решила, что с учением пора завязывать, здесь жил вместе с сестрой и двумя племянниками. Здесь был его дом.
Макс шёл по улице, наблюдая за обычной утренней сутолокой. Повторялось это ежедневно, кроме, пожалуй, воскресений, когда большая часть многочисленных офисов в этой части города была закрыта. Тут всегда были жесточайшие пробки из-за старых узких улочек, заставленных машинами. Днём проехать куда-нибудь было равносильно подвигу даже летом, а уж зимой из-за снега езда по городу в этом районе и вовсе напоминала пытку, медленную и изощрённую. На тротуарах царила вечная суета, как и на проезжих частях: огромные толпы народа без конца сновали в клубах вечной пыли, скрипевшей на зубах, или в невозможно жирной чёрной грязи, если приходила зима и выпадал снег. Или в потоках воды, как в этот день. При этом жизнь здесь никогда не замирала, напоминая о себе постоянно. Ругань, драки, термоядерные взрывы музыки в ночных клубах, вопли сигнализаций на машинах в неурочное время… Макс шёл по городу, и всё это успокаивало его, настраивало на более мирный лад, обуздывало панику.
Пройдя примерно пол-дороги, Макс стал думать, как поступить. Он чувствовал, что должен что-то сделать.
У него нечасто были такие состояния. Один-два раза в год. Не чаще. За исключением последнего месяца. И каждый раз он понимал, что именно всё это означало, слишком поздно. Когда уже было совсем невозможно что-либо изменить. Если бы кто-нибудь слушал то, что он говорил тогда, и записывал бы… Но никого такого не было. Дети были маленькие, он и так иногда подумывал, что стоило бы ограничить с ними контакты. А то вдруг это заразно. А перед Эмилией ему и так было стыдно. Она тянула одна всю семью. На её месте любая другая давно бы выгнала такого бесполезного родственника, а Эмилия ещё кормила его, одевала, никуда не гнала. Хотя если бы она стала его выгонять, он бы ушёл. Без вопросов. Так, наверное, в самом деле, было бы лучше. Друзей у Макса не было, да и кто с таким дружить станет. И получалось, что никто не мог помочь ему разобраться с тем, что к нему… приходило. Оно приходило ненадолго, он знал это. Минут на десять, не больше. А после того, как все заканчивалось, он не мог вспомнить ничего. Только какие-то осколки, фрагменты. И таким неузнанным всё и оставалось до тех пор, пока событие не происходило. Тогда этот набор, ворох каких-то информативных обрывков складывался в совершено логичную картину. Естественно, слишком поздно. Макс буквально третировал себя, заставляя снова и снова вспоминать…
