И я полез к ней в трусы.
– Ты что там потерял, Соболевский? – пошутила англичанка.
И, взглянув на Харьковского, добавила:
– Я тебя не смущаю, Харьковский?
– Это я его смущаю, – сказал я.
И дал знак товарищу, чтобы он делал то же самое.
Но Харьковский почему-то вдруг поднялся и сообщил, что намерен прогуляться. Я попытался удержать его. Но было бесполезно.
Оставшись одни, мы совсем перестали разговаривать. Она без единого слова сняла трусы, легла на спину и безобразно раскинула ноги.
Это был момент, когда мне захотелось выйти вслед за Харьковским.
Но я покорно обнажился и взгромоздился на нее…
Честно говоря, до этого мне даже в самых диких фантазиях женщина не являлась так некрасиво. С таким выражением лица, с каким только садятся штопать носки… Видно, я слишком быстро протрезвел и стал обращать внимание на всякие мелочи.
Жара, духота, совершенно мокрое от пота тело, чавканье животов. Потом все эти любовные выкрики, стоны и стенания, жалобы на то, что она уже не может, что я натер ей лобок. И прочее, что лучше не вспоминать, чтобы не осквернять представление о женщине вообще.
Добросовестно пробыв полчаса в роли самца, я стал подумывать о Харьковском. И начал потихоньку отделяться от объекта.
Она тут же встревожилась.
– Ты что, уже?!
– Да, уже.
– Врешь, ты же не кончил!
И я, сползая с нее, сказал:
– Да я как-то в душе кончил.
И слова мои безобидные подействовали на нее страшно. Она напряглась, как человек, которого толкают с обрыва, вцепилась в меня судорожно и потребовала продолжения.
– Я могу больше, чем тебе кажется, Соболевский! Но ты не должен ни о чем думать! О чем ты все время думаешь? О чем?
– О вас.
– Перестань! Не надо обо мне думать. Ты должен только чувствовать меня. Нечего обо мне думать, я тут вся! Ты только чувствуй меня, чувствуй! Понял?..
Но во мне уже началась необратимая реакция отторжения. Я резко высвободился и сказал:
– Все! Теперь очередь Харьковского.
– Нет! Нет, я не хочу его!
– Тогда не надо было вешать лапшу!
– Я тебя люблю, Соболевский, тебя! – закричала она в отчаянии. Закричала совершенно не к месту.
– Мне кажется, вы с Харьковским больше подходите друг другу, – закончил я холодно и рассудительно.
Конечно, может, и не следовало мне произносить последнюю фразу. Но кто из нас разберет все тонкости в этом скотстве!
Она вскипела, как после пощечины. И вновь принялась сквернословить.
Потом неожиданно сказала:
– Я хочу задать Харьковскому два вопроса.
– Хоть четыре! – ответил я.
– А ты оставайся здесь.
С этими словами она накинула платье и, наклонившись, стала вылезать из палатки. А мои глаза уперлись в ее открывшийся зад, откуда хищно улыбнулся и показал мне язык какой-то бородатый Карабас.
Мне стало смешно и настроение поднялось. Я даже вспомнил Чосера:
Тут Алисон окно как распахнет
И высунулась задом наперед.
И, ничего простак не разбирая,
Припал к ней страстно, задницу лобзая.
Но тотчас прянул он назад,
Почувствовав, что рот сей волосат.
Не взвидел света от такой беды:
У женщины ведь нету бороды!..
Я застегнулся и выскочил следом.
Харьковский сидел на пеньке и уныло вертел в руках пустую бутылку. Она стояла рядом, одергивая платье.
Я сказал, что отлучаюсь по надобности. И оставил их. Харьковский пытался еще мне что-то возразить, но я не стал его слушать. И даже не видел, какими глазами на меня смотрела она.
Минут десять я болтался в посадке. Потом увидел Харьковского с кислой рожей.
