Когда все заснули, Андрей спросил у Сани:
– Ты давно у Валеры живешь?
– Да скоро год. – Они придвинулись к краю кровати, чтобы не разбудить других.
– И что, у тебя, на самом деле был рак?
– Да нет, кила была, – Борисыч показал на шею, – вот тут.
– Что?
– Шишка такая, – он говорит: злокачественная – хрен ее знает. Потом рассосалась.
– А ты и до Валеры этим всем интересовался?
– Маленько. Хотелось познать что-нибудь новое, только он ничего не рассказывает.
– Почему?
– Говорит рано: на, пока книжки почитай, а когда достигнешь первой ступени, тогда, говорит, открою дальнейшее.
– Может, сам не знает?
– Я уже тоже так думаю.
– Нет, возможно, и знает, но понимает, что это не то.
Они помолчали.
– Хотя в этой видимости что-то есть… Мне и самому приходили такие мысли. Будто все только во мне и существует, а умри я – и все умрет. Для меня, по крайней мере…
– В какой видимости? – спросил Саня.
– В Майе. Вы же, джайнисты, считаете мир иллюзией?
– Не знаю, впервые слышу… – сказал дигамбар с недоумением и затем, подумав, добавил: – Это, наверно, Валера начал "дрейфовать" – говорит: "Я дрейфую в сторону брахманизма".
– Иногда и вправду кажется, что все это дурной сон – и не твой, а чей-то чужой. Будто наша жизнь – какая-то изнанка чего-то другого… (Андрей задумался на секунду.) Ну все равно что-то почерпнул для себя?
– Конечно, почерпнул.
– Странно… – сказал Андрей. – Вот ты все, что год назад было, помнишь, а что вчера случилось, забыл.
– Нет, кое-что смутно припоминаю…
Уже поздно вечером, когда утомленный разговором Борисыч заснул, к ним в палату привезли нового пациента с забинтованной головой. Положили его на свободную кровать, согнав с нее жену Зинатулы. В двух местах на повязке алели пятна крови, лицо было бледным, как мел. Операционная сестра сказала, что у него черепно-мозговая травма – пьяный упал с "чертова колеса", – сделали трепанацию, но до утра, скорее всего, не доживет.
– А почему с головой накрыли? – спросил сонным голосом Митрич.
– Утром уберем. Лифт не работает… – прошелестела она скороговоркой и выскользнула за дверь.
Однако утром объявили: что сегодня воскресенье, поэтому лифт чинить некому, морг тоже не работает, санитаров опять нет, но как только появится возможность, труп перенесут в подвал.
– Ну вот, теперь нам жмурика подселили, – резюмировал Митрич.
Саня проснулся позже других, окинул очумелыми со сна глазами мертвое тело под простыней. С минуту глядел с осуждением, а потом спросил:
– Завтрак был?
– Как быстро мы к бардаку этому привыкли, – принялся рассуждать Митрич, очищая банан. – Раньше, чтобы со мной в одной палате жмурика положили – да начмед сразу бы по шапке получил! А сейчас сижу, ем банан – и ничего, как будто так и надо.
– А ты-ты не ешь п-п-при мертвом, – сказал Зинатула, который, оказывается, заикался. Он отправил жену высыпаться домой (всю ночь она провела на стуле возле его постели), сам же пребывал в прекрасном настроении, о чем можно было судить по бодрым модуляциям в голосе.
– Был бы он живой, я бы при живом ел, а то, вишь, мертвый – не могу же я его оживить, – возразил ему Митрич.
После завтрака к ним в палату зашла та самая медсестра Люба, героиня поэмы, в коротком халатике, танкетках и желтых гольфах, облегавших круглые икры. Колупая маникюр, остановилась перед трупом.
– Любань, устроили тут мертвецкую, понимаешь, – пожаловался ей Митрич. – Ты что же клистир не вставишь Николаю Кузьмичу? – Николай Кузьмич был завотделением.
