Память плоти - страница 32

Артур не хотел признаться самому себе, что его тяга к Кире порочна не потому, что он жаждет овладеть ею как вещью, жаждет ее страстных объятий и прочего, а потому, что сам испытывал к ней не столько любовное томление, сколько своего рода инфантильный психоз, напоминающий любовь Обломова к Ольге Сергеевне, когда грезы превосходят реальность, постепенно подавляя ее безоговорочно. Однако, в отличие от Обломова, его грезы должны были иметь твердую реальную почву, иметь шанс осуществиться, и пока таковой шанс у него остается, он будет страдать красиво, легко, даже не без наслаждения. Впрочем, и Обломов был таким же, какое отличие.

Нет, швырять трубку о стену он не станет. А вот рискнуть и посвататься к Кире, используя для этого хорошие отношения с ее отцом, он вполне может. Недалек тот час, когда он станет тем самым морем, которое все видят. Он-то знает, что станет, и об этом наверняка известно Стратегу, так что игра стоит свеч. Сейчас, после смерти отца, Стратег особенно с ним считается, с любопытством заглядывая ему в глаза при каждом удобном случае.

***

Едва почуяв дыхание ангела смерти за своей спиной, Паук распорядился доставить его на родину, в дальнее Подмосковье. Там, на весьма скромной по его масштабам даче, в безлюдье и тишине, он провел последние месяцы в созерцании холма с линяющей под осень травой, за которым вставал стеной неколебимый лесной массив, также преображавшийся на его глазах. С его кресла, выставленного нарочно у окна, иных красот не наблюдалось, да он и не нуждался в них, часами плавая в чистом воздухе с редкими птицами, взрезавшими низкие облака и уходящими за горизонт.

Он думал о том, как это будет, когда душа его или то, что от нее осталось, капелька росы Божьей, которую он сохранил в своем сердце, выйдет паром из его груди, чтобы раствориться в вечности, слиться с этим самым горизонтом, несуществующим в трехмерном мире, и ужаснуться тому, что было, и семикратно тому, что ее ждет. Ад, однако, представлялся ему преддверием чистилища, и в принципе был преодолим, – у него хватит терпения сдюжить любые муки, смириться и обуздать себя, только бы оставался с ним его жизненный опыт, его память. Когда ждет душу огонь, то это будет огонь очищения и вполне заслуженный, – ума и времени оценить это там, в вечности, у него хватит. А вот если ее ничего не ждет, тогда как? Тогда выходит, что жизнь прожита напрасно, вхолостую и настолько ничтожно, что носитель ее не заслуживает даже мучений, а прямиком направляется на переработку, как вторсырье, из останков которого позже слепят иную тварь, чья память будет чиста от следов его мутной личности.

Мысль о предстоящей переработке его души до полного уничтожения всякого о ней воспоминания приводила Паука в неописуемый трепет. Ему представлялся какой-то мальчик, слепивший из пластилина собачку. Собачка вышла неказистая, однако неповторимая, другой такой быть не может. Мальчик ее любил, забавлялся с ней, а потом собачка ему надоела, и он смял ее в ладонях до бесформенного куска. Теперь юный скульптор имел перед собой материал, из которого мог сделать что угодно и, конечно же, это будет более совершенное произведение, чем прежнее. Мальчик творил и рос с каждым новым творением, но уже никто и никогда не увидит эту собачку, не вспомнит ее и не узнает, что она была. И слоник, вылепленный из куска пластилина, не будет знать, что был когда-то собачкой, и потому Паук ненавидел слоника, свинюшку, рыбку и всех тех созданий, что выйдут из-под рук мальчика, разминающего пластилин в очередной раз. Этот мальчик, мнущий в руках пластилин, мял его тело, катал в ладонях его душу, и Паук выл под его пальцами смертным воем, напрочь теряя с формой содержание.