За день до пасхи мать сетовала:
– Ну, проклятые коты, везде достанут. Хоть не всё сожрали – и то хорошо.
Иван, оторвавшись от заплатки на штанах, исподлобья посмотрел на жену:
– А не рукатые коты?
– Да нет, не похоже.
Летом на чердаке подвешенным к балке оказалось вишнёвое варенье, завязанное по горлышку белой тряпицей. Нет, сказала себе Нинка, тут номер не пройдёт: коты такое не едят. Представив себе, как Мурка лапкой достаёт из баночки варенье и аппетитно облизывается, Нина долго смеялась, заинтриговав Аксюту.
– Ну расскажи, чего ты смеёшься, – приставала младшая сестра.
– Ты не видела случаем, как собака смеётся?
– Не-е…
– А я видела.
И давай, оскалив зубы, показывать, как смеются собаки. Хохотали вместе. Ну и Нинка, придумает же. А Нинка на выдумки была горазда.
– Хочешь, Аксюта, чтобы лицо у тебя было белым и гладким, как яичко?
Для младшей это был больной вопрос, потому что в отличие от Нины она родилась (бог знает, в кого пошла) темнокожей и с чёрными волосами. Когда-то баба Поля рассказывала, что в роду у них была красавица молдаванка. Вот и разделил бог наследство между сёстрами: одной смоляные густые волосы, другой – вспыльчивый характер, умение врать и способность танцевать до упаду.
– Так вот, делай, что я тебе буду говорить.
И Аксюта с готовностью стала выполнять все команды.
Наказав сидеть у окна, не оборачиваясь, Нина вышла в другую комнату, нашла два одинаковых блюдца, в одном из которых закоптила дно над лампой, другое оставила чистым. Закопчённое дала в руки доверчивой сестрице, себе оставила чистое. «Смотри на меня и делай, как я», – скомандовала Нина. Помазав двумя пальчиками дно, потёрла сначала подбородок, опять поелозив дно, тёрла нос, щёки, лоб. Аксюта (чего не сделаешь для красоты?» послушно повторяла все движения.
– А теперь, – серьёзно продолжала приказывать любительница посмеяться, – повернись в угол и стой, не двигаясь, считай про себя до десяти. – Готово! Теперь посмотри на себя в зеркало.
Сама шмыгнула в открытую дверь, давясь от смеха.
– Дурочка! – кричала красавица с «отбелённым» лицом, в сердцах поддев ногой пустое ведро. Воды в доме не оказалось, и разъярённая чернавка металась по двору, размазывая сажу по лицу.
– Да что ж ты поддаёшься на её удочку, они же с отцом одним миром мазаны, им бы только ржать, как кобылам, – не то уговаривала, не то упрекала мать.
Ждать следующей выдумки приходилось недолго, снова и снова тихая доверчивая Аксюта, как слепая курица, попадалась на уловки неуёмной развесёлой отцовой дочки, которой всё прощалось. Так и шли они по жизни, очень разные, непохожие друг на дружку ни внешне, ни внутренне. Роднёй их считали только те, кто знал об этом. У Аксюты до старости косища была толщиной в руку. С возрастом густые длинные волосы стали обузой: мыть голову, когда ещё не было шампуней, приходилось хозяйственным мылом с резким неприятным запахом; высушить такую копну – тоже проблема. Тяжёлый тугой узел волос тянул голову назад, мешал работать. Стриженых женщин в ту пору на селе не было. Если кто-то помоложе, осмелев, отрезал или подрезал волосы, таких неизменно и со злорадством называли стрижеными морьками, скублеными овечками или тифозными.
Чтобы не попасть под обстрел языкатых баб, Аксюта стала вырезать на затылке волосы пучками – и голове легко, и незаметно.
Нину бог обидел при распределении растительности, надо полагать, всё досталось младшей. Свои редкие тусклые волосы непонятного цвета она называла пацёрками, мышиными хвостиками или паклями. Самохарактеристика была свидетельством того, что обладательница «трёх волосин, как у зайца на усах», совсем не расстраивалась по этому поводу, и, казалось, разговор о её «шевелюре» даже поднимал ей настроение. Умение посмеяться над собой передалось ей от отца, далёкого от самомнения и бахвальства.
