Усевшись в мягкое кресло, ногами к огню, беру волшебный телефон и внимательно разглядываю снимки: то приближая, то отдаляя изображение. Теперь уж верно ничто не укроется от моего переспелого любопытства. Вот намек на бобровую хатку, а здесь тень летучий мыши на воде. Папоротник, оказывается, может стать сиреневым, трава мелированной, а собачьи глаза – еще грустнее. Как живописна выступившая на обмелевшем озере торфяная грязь! Она успела прорасти стрелками осоки, и они торчат обломками мачт с кое-где сохранившимися вантами паутины. Крик одинокой чайки расчертил хныкающее небо рукою шаловливого первоклашки. По весне их было много (оно и понятно – зарождение Любви), а нынче она осталась одна и мечется в поисках простылого вчера. Символично…
Да мало ли что еще удастся разглядеть, если не прятать в воротник глаза и иметь на то «высокое разрешение» не только в техническом понимании данного словосочетания. Истинна непременно откроется, будь вы на этой Земле не турист, а «местовой», как принято говорить у охотников и натуралистов.
Какое все вышесказанное имеет отношение к Любви между полами? Отвечу: прямое. Хочу, всматриваюсь, хочу – отложил.
И не было ему меры ни в грехе, ни в добродетели, ни в горе, ни в радости.
И фантазия беспомощно разводила руками: извини, мол, загонял в поисках новых ощущений, истрепал, как любимую куклу, дай отдышаться либо, просто, уволь.
И нудил разум: бросай колобродить, за спиной хаос, впереди край, и сам ты, словно кислое вино – ни тепла, ни радости.
И выстудил осенний ветер головешки памяти, и начертал стартовую линию, и растворился в промерзших лужах, и позабыл отметить финиш.
И замерло все округ, и стихло.
И только сердце билось ровно, готовясь к очередному – может последнему – рывку.
Мужчина забыл вынуть изо рта оставшиеся гвозди, бросил, не глядя, на диван молоток и отступил на два шага – именно так!
Это фото не давало ему покоя с момента появления. Композиция, вроде, немудреная, но при любом изменении наклона тайный смысл происходящего уводил даже искушенного зрителя в новом направлении столь стремительно, что сосредоточиться не удавалось, и душа рвалась вслед, оставляя за кормой и фантазии, и разум, и день нынешний, и опережая, день грядущий. Рамка, в насмешку над нравоучительным – «держать себя в рамках», исполняла роль чисто вспомогательную, техническую, не в силах ограничить сакральный замысел художника. Супрематические квадраты Малевича смотрелись бы рядом столь же бесхитростно, сколь и ничтожно, ибо они холодны и асексуальны.
«Да. Именно так!» – все, что успел подумать мужчина, прежде чем унестись вдогонку за Нинкиной, практически десятидюймовой, голой ступней подле спичечного коробка.
– Не смотри на меня, словно председатель колхоза в понедельник. Делов-то – буряк не полил. Все одно ни чернослива, ни грецких орехов у нас нет, а самогон гнать условия не позволяют. Ты бы лучше вспомнил, куда картошку сажал. Соседи уже выкопали, – черный, как дурная примета, кот Васисуалий давно примерился к недоеденной плитке шоколада, но взять не решался.
Сладкое любили все, но какао-бобы в очередной раз всходов не дали, по примеру хлебного дерева и косточек цитрусовых. Не помогли многочисленные обогреватели и крики чаек.
– Навоз не тот, – так прокомментировал агро-фиаско ученый кот, – Хмурый он, безрадостный. Нет в нем атмосферы карнавала. Нищета есть, а веселья – пшик. Вот ведь что странно: на их родине тоже с голой задницей круглый год ходят, однако зубы целы и улыбаются. Нет, у нас не примутся – идеологический раздрай.
