Молчали. Курили. Подвинувшись, уступили батюшке место на скамейке; он сел.
Прежде постоянными прихожанами Георгия были в основном женщины средних лет и старше; молодые мужчины заявлялись от случая к случаю, и, как правило, их визит был связан со скорой необходимостью обряда – крещение, венчание, отпевание. Священники соседних приходов время от времени жаловались начальству, что Георгий отбивает чужих прихожан; что делать, детям почему-то нравилось, чтобы их крестил Георгий. Даже покойникам, наверное, нравилось, чтобы Георгий их отпевал, – а он уважал своих покойников, как только может бренный человек уважать собрата, стоящего на пороге вечной жизни. И если от его усилий хоть сколько-нибудь зависела легкость дальнейшего их пути – что ж, Георгий был совершенно честен перед ними, и поэтому, наверное…
Теперь прихожан было меньше, чем год назад, но больше, нежели полгода назад. И они были большей частью мужчины.
После почти десятиминутной паузы сосед Витя откашлялся:
– А не боитесь, батюшка, так говорить про него?
Георгий посмотрел на него. Витя смутился и отвел глаза:
– Так… Это ведь…
– Мне бояться нечего, – сказал Георгий сухо. – Каков он есть, так и называю.
– А вы говорили, он запретит в церковь ходить, – сказала Ивановна, старейшая прихожанка, никогда не пропускавшая воскресной службы еще при предшественнике Георгия, отце Петре. – А он и не запрещает.
Георгий вздохнул:
– А он хитрый, Ивановна. Запретил бы – люди и смекнули бы сразу… А так – нет.
Игорь, холоcтой мужик лет тридцати, как-то странно улыбнулся; Георгий давно научился читать на лицах это выражение. Так выглядит человек, беседующий с Пандемом.
Он рывком поднялся со скамейки, еще секунда – и он сорвется наконец, выплеснет…
Не сорвался.
– До свидания, Игорь. Здесь не место беседовать с этим…
– Я не нарочно, – сказал Игорь и отступил на шаг. – Но я собирался уже… До свидания, батюшка…
И поспешил к своему велосипеду, прислоненному к ограде. Вот ведь время, все и забыли уже, что это такое – приковывать велосипеды, прятать, сторожить…
Георгию расхотелось разговаривать. Он всегда с удовольствием приходил к ним, иногда ему казалось, что его слова имеют для них значение… И сказанные в церкви, и сказанные здесь, на скамейке за церковной оградой… А сегодня он не мог видеть своих немногочисленных верных прихожан. Не хотел.
– Ну, будьте здоровы, – он поднялся. – Что-то голова болит, пойду…
И тут же понял, что соврал и что его вранье так явно и заметно, как пляжный зонтик посреди голой пустыни.
– Прощайте, – сказал сухо и ушел, не озираясь. Его собственный велосипед ждал у заднего крыльца церкви.
«Георгий…»
«Молчи, сатана».
…Но кто же знал, что тот, о котором знали, что будет дана ему власть, – почему он явился так сильно, так подло, так страшно? Человек слаб… Когда Георгий видел свою мать, еще год назад парализованную, а теперь без устали копающуюся на огороде… Когда он слышал, как она поет (а она пела в молодости, у нее был сильный красивый голос, о котором любили вспоминать все деды в окрестных трех поселках), когда она с подружками, такими же пожилыми и здоровыми, шла погулять в лес, или танцевала на чьем-то семидесятилетии, или…
Человек слаб.
Лучше бы его мать тихо угасала, не в силах поднять руку?
Ох, этот был искушен. Он был богослов. Его хоть сегодня можно было брать преподавателем в семинарию. Да. Но кто сказал, что именно он исцелил мать Георгия? Кто ему поверит? Разве он не может лгать?
