Среди этих имён было одно, что не принадлежало сотруднику сыскной полиции, но по общему решению всего управления было причислено к поминальному списку. Это было имя двадцатиоднолетнего подпоручика 4-го Стрелкового Императорского полка Дмитрия Аркадиевича Кошко, младшего из двух ушедших на фронт сыновей начальника московского сыска. Старшего сына Аркадия Францевича Господь пока хранил. Но после гибели младшего статский советник неделю не появлялся на службе, а когда явился, виски его совсем поседели и лицом он состарился на все десять лет.
Одним из подавшихся на фронт сыскных чинов был помощник Терентьева – младший сыскной надзиратель Савелий Галактионович Савушкин. Ушёл он вольноопределяющимся уже через пару месяцев после начала войны. Сын унтер-офицера, Георгиевского кавалера, оставаться вне воинской службы Савушкин видел для себя недостойным, о чём и сообщил своему обожаемому начальнику и наставнику. Тот по своему обыкновению сперва пошумел и поругался, но всё-таки решение ученика принял и даже что благословил. Однако с тех пор коллежский советник с особенной тщательностью и плохо скрываемым трепетом просматривал сводки о погибших и раненых, и при всяком подходящем случае сетовал на неразумность нынешней молодёжи, ничего не смыслящей в жизни и ищущей в ней одного лишь нелепого геройства.
Рудневу с Белецким пришлось ждать не менее получаса, прежде чем наконец появился коллежский советник, заметно взвинченный и угрюмый. Хмуро поздоровавшись и проворчав что-то на счёт ещё не до конца сошедших с лица Белецкого следов народного гнева, Анатолий Витальевич увёл друзей в свой кабинет.
– В общем так, – начал Терентьев без предисловий. – Дело о смерти Вяземского у сыскного забирают. Мне велено до конца дня передать все материалы и более не сметь даже дышать в сторону этой истории. А также меня попросили – в форме однозначного приказа – и вам, господа, передать, что ваше участие в дознании ни в коей мере не требуется и, более того, любая ваша попытка частного разбирательства закончится для вас серьёзными неприятностями.
– Кто же станет вести дознание? – спросил Руднев, предугадывая ответ.
– Отдельный корпус жандармов, – ответил Анатолий Витальевич. – Руководить расследованием поручено ротмистру Толстому Петру Кирилловичу, любимцу Джунковского.
– Не тому ли самому Толстому, что отличился при штурме Лисьего замка и аресте заговорщиков Вер-Вольфа? – припомнил давешние изыскания Белецкий.
– Именно тому, – подтвердил Терентьев. – Пётр Кириллович человек умный и энергичный, но крайне честолюбивый и в средствах неразборчивый. Таких, как он, во врагах иметь опасно, а друзьях – и того опаснее. Ротмистру Толстому чуть ли самим министром внутренних дел передана в деле Вяземского полная свобода действий. И воспользоваться ей он не преминул сразу же в том плане, что попытался потребовать от меня отправить в отпуска всех, кто вчера на место выезжал. Я его фантазию, конечно, пресёк, напомнив, что не пристало ему с его восьмым классом мне с моим шестым15 приказы-то раздавать. И он, хоть зубом и скрипел, рвение своё унял, особо что при Аркадии Францевиче… Я это всё вам, господа, рассказываю, чтобы вы серьёзность момента уловили. Не знаю, что уж там за секретность такая, но жандармские всякого, кто осмелится в их приход сунуться, в порошок изотрут.
– Ну, так мы и не станем соваться, – неожиданно бодро заявил Руднев. – А действовать будем исключительно в рамках своей зоны полномочий.
