Папа Жора - страница 6

Но в то утро пациентом был я. Мама вскипятила воду, взяла шприц. Из иголки брызнула тонкая струйка.

– Не напрягайся, это не больно… Ну-ну, не плачь, уже все.

                                               3

Всей семьей мы сидели за столом.

– Игорь, ешь сухари, – сказала мама.

Я окунул сухарь в тарелку с бульоном и, поболтав его, стал медленно вынимать, так, чтобы отваливались разбухшие куски.

– А ты почему не ешь? – обратился отец к маме.

– Что-то нет аппетита, – ответила она, выходя из задумчивости. Ее губы скривились и вытянулись.

– А когда он у тебя был, аппетит-то? – промолвил папа и потянулся рукой к мисочке, в которой лежали вареные кроличьи лапки. Папино лицо стало еще добрее, из глаз посыпались лучики. Вообще, таким уверенным в себе и счастливым отец бывал лишь за столом, нигде больше.

– А где гарнир?

Звякнула кастрюльная крышка, и над столом совершила несколько перелетов в обе стороны большая ложка с гречневой кашей. Затем появились дольки помидоров, стрелки зеленого лука.

– Ты обедаешь, как барон, – поддела его мама. – Разве голодранцы так обедают?

Не обращая внимания, папа сервировал стол возле себя: овощи – с одной стороны, гречневую кашу с кроликом – с другой, кружку с огуречным рассолом – с третьей.

– Обед главного инженера, – изрек он, полюбовавшись стоящими перед ним яствами.

– А ты и есть – главный инженер, – подтвердила бабушка.

– Хоть в одном мне повезло: теща – золотая.

Все-таки здорово, что папа – главный инженер. И зря мама называет его голодранцем. На заводе папа наверняка очень важный, ходит, сдвинув свои кустистые брови.

Вечером, придя с работы, он умывается и садится на свою табуретку в торце стола. На этой табуретке я могу сидеть в любое время, но только не тогда, когда папа собирается есть. Табуретка тогда превращается в его трон. Мама сидит напротив, но это место за нею как бы не закреплено – иногда она может умоститься посередке, иногда и на углу, а если нет аппетита, вообще не приходит к столу. Мое же место всегда посередине. Как на казни.

Папа тем временем доел гречневую кашу, так изысканно названную «гарниром». Я обожал это слово «гарнир», наверное, так же, как папа – гречневую кашу. В бедной нашей жизни оно было вестником из другого мира, мира красивых слов: гарсон, гардины, гармония…

Груда грязных тарелок в умывальнике росла, а у меня с бульоном не клеилось: сколько ни скреб по тарелке, сколько ни гонял от берега к берегу лепесток вареной луковицы, – бульона не убывало.

– А ну, доедай, – сказала мама.

Я тяжело вздохнул – разве в меня может столько вместиться? И  почему папа ест, сколько хочет, а я обязан съесть сколько приказывают?

– Не могу больше, устал.

– А ну не выдумывай, доедай, – строго повторила мама. – Посмотри, какой ты худой.

– Сядь, как следует, – велел отец.

Пришлось еще и опустить ноги с табуретки.

– Пора его в школу вести, уже июль заканчивается, – сказал папа.

Дело в том, что я – ноябрьский, а в школу принимают лишь тех, кому семь лет исполнилось до сентября. Но родителям кто-то сказал, что можно «показать» меня директору, – вдруг разрешит пойти в этом году.

– Сегодня у нас что? Среда. Завтра мы с Леной идем делать рентген. Свожу-ка его в школу в пятницу, – отвечает бабушка.

– В пятницу приедет моя мать, – ни к кому не обращаясь, произносит отец. – Ну что, давайте компот, – он распрямляет плечи орлом, громко крякает.

– Надеюсь, она не останется у нас ночевать, как в прошлый раз, – спрашивает мама.