– Однако, замёрз? Клади в печку дров, грейся! – сказала она спокойно, будто моё появление не вызвало у неё любопытства.
Это была эвенка лет тридцати пяти, с плоским, скуластым и дочерна смуглым лицом.
– Вы одна не боитесь в тайге? – заговорил я, немного отогревшись.
– Привычные. Охотой живём… Ты раньше, видно, тайга не ходил? – вдруг спросила она, пронизывая меня взглядом.
– Ходил, а вот видишь – заблудился. Хорошо, что вышел на дорогу и увидел огонёк.
– А то бы мог замёрзнуть. В кастрюле бери чай. Сахар и чашка на столе, – сказала она, отвернувшись к ребёнку, но вдруг приподнялась: – Ещё кто-то идёт!
До слуха донёсся скрип лыж. Дверь открылась и снаружи просунулась заиндевевшая голова Гурьяныча. Вот уж обрадовал он меня своим появлением! Старик беспокойно оглядел помещение, широко улыбнулся и втиснулся всей своей мощной фигурой в зимовье, наполнив его свежим сосновым воздухом.
Бросив у входа на пол рукавицы, старик протёр запорошенные снегом глаза, расчесал пятернёй заиндевевшую бороду.
– Слава богу! – сказал он с явным облегчением. – Чего только не передумал! Давно пришли?
– Только что, Пашкиным следом.
– Он уж был тут? – удивился старик.
– Был и ушёл.
– Эко отмахал каку даль! Здравствуй, Марфа. Ты чего это чужих стала впускать к себе? – уже повеселев, обратился он к хозяйке.
– Сам идёт. Окошко сделали нарошно к дороге, огонь ночью не гасим: кто заблудится, так скорее зимовье найдёт.
– Эх, до чего же вы славный народ, эвенки! – Гурьяныч сел на чурбак, огляделся.
– Однако, устал?
– Немножко. А Тешка где? – спросил старик.
– Ушёл ловушки закрывать, скоро промысел кончается.
– Борьки тоже нет? – И старик, подумав, сказал серьёзно: – Зря его отпускаешь.
– Он большой, сам как хочет живёт.
– Оно-то так, да долго ли до греха!
– Раздевайся, Гурьяныч.
– Спасибо, Марфа, побегу, отдыхать не стану. Мы ведь условились в полночь сойтись у стога, а уж скоро рассвет. Беспокоиться будут.
– Чай попей, ещё успеешь.
– За чай спасибо, а от хлеба не откажусь, если он есть у тебя. На ходу пожую.
– Бери, сколько надо, на столе под полотенцем.
Гурьяныч достал лепёшку, приложил её к носу, громко потянул в себя воздух.
– Ты, Марфа, мастерица насчёт хлеба, ароматный-то какой!
– А я в прошлый раз у вас пробовала бабушкин хлеб – куда с добром, весь день во рту держалась его сладость, – ответила Марфа.
– Бывает и у моей старушки удача.
Гурьяныч положил на горячую печку лепёшку, повернулся ко мне и, пряча в усах улыбку, неодобрительно закачал головою.
– Думал, беда случилась, ан нет – обошлось.
– А где Василий Николаевич? – спросил я.
– Там, на сопке, костёр держит, кричит да стреляет – знак подаёт.
– Сколько беспокойства наделал! – произнёс я вслух, досадуя на себя.
– Ничего, бывает. Я вот сколько лет живу в зимовье на смолокурке, а иной раз встанешь ночью выйти по надобности и дверь не найдёшь: блукаешь в четырех стенах за моё почтенье! А тут ведь тайга. Так что спите, утром раненько Пашка на Кудряшке прибежит за вами.
И он заторопился. Разломив пополам горячую лепёшку, сунул её за пазуху. Скрипнула дверь, и в тёмной, растревоженной ветром тайге шаги старика смолкли.
А мне уже трудно было отвести мысли от Гурьяныча. Старик как-то весь открылся мне в этой встрече в зимовье. Всё у него от леса, где он родился и утверждал своё право на жизнь, на хлеб, на тёплый угол. Лес одинаково наложил отпечаток и на его внешность, и на характер. У него и фигура, и походка, и заячья шапка, и однорядка, и шомполка составляют одно целое. К тому же старик обладает необыкновенной обаятельностью, которая обнаруживается с первых его слов. Весь он открыт, как лес в солнечный день. Природа в Гурьяныче, кажется, показала, какими отличными качествами она награждает людей за их привязанность к ней.
