Точно папой Карло Буратино
Все это увидел рулевой
И упал, слезами истекая
Опустил бессильно он штурвал
Танкер завертелся курс теряя
Опустил бессильно он штурвал
Танкер завертелся курс теряя
Трупик дельфиненка тихо плыл
Туда, где море рифы обнажает
И увидел из последних сил, сил
Как на рифах танкер нефть теряет
И увидел из последних сил, сил
Как на рифах танкер нефть теряет
Дельфиненок тихо закричал
Закричал, все зубы обнажая
Закричал кубылкая хвостом
Мама помоги я умираю!
Закричал кубылкая хвостом
Мама помоги я умираю!
Мать, почуяв пленку на воде
Приплыла, в мазуте бултыхаясь
И услышала последний стон, стон
Мамочка прощай, я задыхаюсь!
И услышала последний стон, стон
Мамочка прощай, я задыхаюсь!
Оттолкнув погибшего моржа
Из последних сил она рванулась
И уже потом на берегу
Перед смертью тихо улыбнулась
И уже потом на берегу
Перед смертью тихо улыбнулась
В океане средь лазурных волн
Там дельфины нежатся с пеленок
Рыбаки нашли на берегу
Мать а рядом сына дельфиненка
А потом они нашли еще
Много всякой живности погибшей
Океан был загрязнен на много-много миль
И дельфины всюду умирали!
Позже ихтиологи пришли
Численность дельфинов наверстали
Но какая польза рыбакам
Ведь всех друзей дельфинов потеряли….
Но какая польза рыбакам
Ведь всех друзей дельфинов потеряли….
Случилось все это в краткий промежуток между началом марта и школьным выпускным. Страна готовилась рухнуть в небытие. Неформальные поэты и музыканты, наполнившие культурное пространство за несколько предыдущих лет, уже отпели свои главные песни, Цой врезался в автобус и умер, Гребенщиков выпустил альбом в Америке, а Слава Бутусов вдруг стал скучнейшим мужчиной средних лет. Отцветшая контр – культура доживала последние беззаботные деньки, радуясь непонятно чему.
Что-то сверкнуло над нами….
Что-то сверкнуло….
Что-то сверкнуло, чему б, это быть?
С острым концом и двумя сторонами…
Что-то сверкнуло, и нет его – ыть!
Эти строки, прочел на излете Перестройки и Советского Союза похожий на солдата, поэт Туркин, перевернув мое сознание и навсегда определив эстетические предпочтения. Через два года он выпадет из окна и убьется насмерть. Также как Туркин, выпадет из уютного и серого советского пространства, и сильно покалечится весь мир вокруг. Мир конца восьмидесятых, с его поэтами и музыкантами, патлатыми хиппарями и металлистами в клепаных кожанках, брейкерами с геометрическими конструкциями из волос и блюющими на рок-концертах панками, а главное, с его неповторимой свободой и радостью быть не как все. Это мир уйдет и бросит меня одного с ненужными в новой реальности песнями и намертво засевшей мыслью о том, что я все же должен их донести. Куда, зачем? Это было трудно определить, тем не менее, я часто об этом думал, а еще о том, что с годами эти песни все больше напоминают тени юности, которая не возвратится.
Морозный шелест крон прибрежных тополей,
Оповестил промозглую природу,
И серый дым небес, и ледяную воду,
И отраженья, что дрожали в ней,
О приближенье войска холода и льда,
Под чьею поступью уже земля дрожала,
Их бацинетов рыл, их острых копий жала,
Казалось, не избегнуть никогда,
Никогда…
Мой дом стоял на берегу озера. Я любил наблюдать как в предзимье, еще зеленые тополя стояли в дымке холодного тумана у самой кромки воды, и отраженья дрожали как напоминания о чем-то таком, что забывать нельзя. Потихоньку, я подбирал новые гармонии на старой гитаре, записывал в тетрадь понравившиеся фразы и мечтал, чтобы что-то произошло. Так продолжалось многие годы, тетрадь и память заполнялась новыми словами, а я оставался на том же месте, с замерзшими тополями за стеклом и туманом вокруг.
