Из дальних отсеков, где располагалась приемная и холодильные камеры, донесся шум. Значит, привезли новеньких, «сынка» или «дочку», как их цинично называли меж собой медбратья, любители черного юмора. Среди ночи, как правило, привозили жертв улиц или автокатастроф. Патологоанатом тяжелее всего привыкал к этой категории мертвых, потому что основную их часть составляли дети и молодые. Пожилые реже позволяют себе лихачить на больших скоростях или гулять среди таинств и ароматов тьмы. Он давно отучился реагировать на любую смерть, но видеть гладкое, розовое, крепкое, стройное тело на мраморном столе до сих пор было ему невмоготу. Если рабочие столы патологоанатома оказывались свободными, несчастные могли попасть в основное диагностическое помещение сразу, минуя накопитель. Но даже в этом случае медбрат приступал к процессу вскрытия не раньше трех часов после наступления смерти клиента. Тело должно остыть. Патологоанатом встречался в своей практике с нетерпимыми медбратьями, когда погружение в чужую, еще теплую плоть приводило тех в состояние экстаза. Но такие люди не задерживались рядом с ним. Патологоанатом не любил крайностей психики и пресекал их воздействие на выработанный годами порядок его заведения.
Крайние столы под условными номерами «2» и «3» были свободны. Последний и единственный за нынешнюю ночь труп уже подвергся обследованию и ожидал восстановления своего пристойного внешнего вида. Обычно «упаковкой» занимался медбрат. Но ночная работа входила в его обязанности лишь в исключительных, в основном судебных случаях. Это же вскрытие ничем не отличалось от рядовых и совершалось в неурочные часы по прихоти самого патологоанатома. Потому и приданием телу божьего вида займется он сам.
Он вернул органы на места, в горло через трахею вставил тканый кляп, чтобы ни капли мертвой жидкости не вытекло из нутра через рот наружу, дабы не пугать родственников и близких, вставил грудную клетку, соединил края кожи и быстрыми, умелыми стежками, как заправский портной, сшил обычной суровой ниткой, а не кетгутом, что является привилегией живых, наверное, самую длинную полостную рану в человеческом теле. Тело переложил на каталку, обмыл из шланга мраморный стол, стальной столик и инструменты и повез своего бездыханного пациента в холодильное отделение, откуда уже как полчаса доносились глухое шарканье шагов ночной дежурной в войлочных чунях, унылый, будто плачущий, скрип носилок, неоднократное хлопанье дверью в приемной и недовольное клацанье запираемых замков.
Патологоанатом толкнул изголовьем каталки дверь в холодильный отсек. Там никого не было. Жизнь бродила лишь в следующей комнате приемника-накопителя. Он окликнул дежурную, чтобы справиться о причине шума. Ему ответила только тишина, а через несколько секунд – сдавленное платком сморкание и частый хриплый кашель. Ох, женщины. Опять эти соленые ручьи жалости и сострадания. Медсестра уже больше десяти лет неизменно работала в ночные смены, спасаясь от домашнего одиночества и холодной вдовьей постели. По паспорту ей не было еще сорока, а выглядела она на все пятьдесят с хвостиком. Ежедневные пачка сигарет и двести граммов коньяка, бездетность и ранняя потеря любимого мужа сделали свое неблаговидное дело. Дороги морщин, переплетенные, как на европейской карте, оставили живыми только бесцветные от выплаканных слез глаза на землистом, одутловатом лице. Маленькая, угловатая, сухая, как коряга, она скрывалась в морге от мира живых, потому что личное горе давно лишило ее этой самой жизни. Ее несчастье, о котором кричала и выла каждая клеточка ее тела, было слишком тягостно окружающим, а ей стала невыносима их суетливая, полная недоступных ей бытовых радостей жизнь.
