Ничьи продукты жизнедеятельности так не противоестественны как человеческие. В этом патологоанатом был убежден, потому как видел человеческое разложение каждый день. Дикая природа тонко балансирует между жизнью и смертью своих обитателей, между приходом и уходом, меж поглощением и испражнением. Природная круговерть порождает и уничтожает, не нарушая своей красоты, чистоты и вечной девственности, чего нельзя сказать о человеческом обществе. Природа пульсирует жизнью, хотя и в ней есть место смерти. Но продукты последней не видны. Есть особи: гиены, шакалы, стервятники, вороны, мириады насекомых и микроорганизмов, питающихся падалью. Природа не строит памятники смерти, как это делают люди. Она не воспевает смерть, она уничтожает ее плоды во имя вечного торжества жизни. Поэтому-то в ее объятия, в благоухающие объятия природы, хотя бы изредка за глотком этой caмой жизни бегут люди. А здесь, в роскоши цивилизации, они проходят свои коротенькие дистанции в постоянном страхе перед смертью, среди безвкусных карнавалов смерти, которую сами воспевают на кладбищах, во время похоронных процессий, в кровавых сценах киношных фантазий, в безжизненных мелодиях заупокойных литургий, в садистских и вурдалакских образах криминального чтива. Сами. Сами люди боятся ее и сами культивируют ее. Это вдалбливают в еще умеющие удивляться и радоваться детские уши церковники, святоши, моралисты и фарисеи. Помни о ней, страшной! И все помнят ее, молят ее о благосклонности, каждый день просят ее не явиться раньше срока, и так в этом унизительном рабстве перед смертью проползает вся человеческая жизнь.
Патологоанатом не боялся смерти, он слишком хорошо знал ее повадки, как знают деревенские мужички своих жен, с которыми обычно проходят через всю жизнь. Почему деревенские? Потому что тайна и обман приживаются к деревенскому человеку труднее, нежели к особи в туманном пространстве города. Патологоанатом жил в царстве смерти, дышал ее воздухом, но никогда не встречался с призраками, хотя по россказням горожан ими был начинен морг, как многослойный пирог. Но красная яхта с кремовыми парусами, что выплывала сейчас перед его воспаленными глазами из дверей морга при слабом освещении лампочки, вполне походила на призрак. Очень красивый призрак, за которым хотелось плыть.
Яхта замерла рядом с телом дежурной, что продолжала пребывать в безмятежном, счастливом сне, качнулась и поплыла из янтарного солнечного облака в сырое пространство дождя. Еще немного покрасовалась ярким пятном на сером дождевом шелке и исчезла. Патологоанатом заставил себя подняться на ноги. Он должен догнать это чудо, потрогать его, если оно осязаемо, плюхнуться на его теплое деревянное дно и поплавать в сказочной пустоте, где нет ни людей, ни трупов, ни жизни, ни смерти, ничего. Хотя бы час или два побыть в полном одиночестве со своим «я», задроченным бестолковой суетой. Он доплелся до крыльца, ухватился за перила, уронил на них голову, перевел дыхание. Все кружилось, ноги не покидала слабость. Нужно идти, а они не могут.
Тело на лавке крыльца зашевелилось, хрюкнуло, засопело, зазевало, зачмокало. Проснулось.
– Ой! Что с вами?! Мамочка родная, папочка родименький, пресвятая дева-богородица! Кто ж вас так?! А я-то что ж, дура, тут валяюсь?
Дежурная вскочила, но ее тут же отбросило к стене.
– О-о-о-й! Голова-а-а-а. Ломается. Лопается. Неужто перепила? Нет-нет, я ж пареньку половину в глотку его орущую вылила.
