Гайредин переоделся; вместо расшитой тончайшим золотым шитьем куртки с откидными рукавами, вместо пышной фустанеллы и красных чарух[6] он надел серое пальто и брюки. Это платье было куплено им готовое у жида для представительности в Янине.
– Вот это дело другое, – воскликнул Петропулаки, – благодарю тебя за приязнь, бей-эффенди мой. Теперь я вижу пред собой человека, а не дикого зверя. Ты прости мне, я говорю это тебе, как другу; я и родные мои отцу твоему жизнью обязаны, быть может… Ни вы, албанцы, ни мы, греки, не пойдем вперед, пока последнюю фустанеллу не выбросит за окно мужик в самой отдаленной деревне. Посмотри, в Европе всякий хлебопашец так же одет, как консул или посланник… Все одно…
– Да, это, конечно, так, – отвечал Гайредин, – пора бы все эти закоснелые вещи бросить; я и в деревне ношу, потому что, знаешь, народу это приятнее…
Поговорили они еще по-приятельски и собрались вместе на свадьбу к Ишуа, – доктор во фраке, белом галстухе и круглой шляпе, а Гайредин – в сером пальто и феске.
Свадьбы в Янине празднуют и евреи и греки ночью.
На еврейских свадьбах гости жениха сбираются у жениха в доме и веселятся до полуночи, а в полночь с зажженными свечами идут в дом невесты. Выведут из внутренних покоев невесту; поставят ее вместе с женихом пред камнем, покроют их обоих белым покрывалом. Читается молитва; новобрачным дают пить вино; жених разбивает стакан о камень; мужчины кругом поют; к голове молодых прикладывают по нескольку раз живого петуха… Обряд кончен, и шествие трогается опять с зажженными свечами по тихим улицам. Музыка играет впереди; дети поют, пляшут и кричат вокруг музыкантов. Толпа идет медленно; невесту поддерживают под руки, она должна быть слаба, потрясена, убита… Она не смеет поднять глаза на веселую толпу…
В доме молодого опять все поют, едят, поют и пляшут до рассвета…
На свадьбе сестры Ишуа все было так, как бывает у других, но все было богаче и веселее.
На свадьбе, кроме доктора и бея, был еще французский консул и многие богатые греки и евреи.
Гайредин-бей сидел на диване в зале, между французским консулом и доктором Петропулаки, когда хозяин дома подошел к ним и спросил почтительно, не прикажут ли они плясать цингистрам.
– Как вам угодно, – отвечал французский консул.
И Пембе начала танцовать, звеня колокольчиками.[7]
Она плясала долго; выгибалась назад, кружилась и приседала, опять кружилась, и опять выгибалась назад как тростник… То шла медленно и скромно, нагибая бледную голову на сторону; то опять неслась, трепетала всем телом под звон меди и вдруг остановилась пред консулом, улыбаясь и звеня.
Консул дал ей наполеондор. Она остановилась пред беем, и Гайредин дал ей две лиры; доктор с досадой и презрением вынул пять франков.
– Какой варварский обычай! – сказал он Гайредину. – Как могли позволить этим побродягам просить деньги у гостей!.. Пригласить на свадьбу и грабить!..
– Нет! – отвечал Гайредин, которому Пембе уже понравилась немного, – зачем же у бедняков отнимать хороший случай…
– Что вы говорите, доктор? – спросил французский консул.
– Я ненавижу наше азиятство, наше здешнее варварство… – отвечал Петропулаки. – Что значит этот танец? Это может занимать каких-нибудь ремесленников или турецких солдат, а не нас… И вашему сиятельству вовсе не весело смотреть на такие презренные вещи после парижского кордебалета!..
– Нет, – отвечал французский консул, – я напротив того, люблю азятские вещие. Европа мне надоела… Когда я служил в Алжире и делал сирийскую экспедицию, я почти всегда, когда мог, одевался по-арабски. В вашей стране мне многое нравится…
