«Откройте свои сердца. Откройте двери!»
Открытость их всех и убьет.
Нападающие рассыпались по храму: переворачивали скамьи, крушили светильники, сбивали подсвечники, рубили клинками тонкую резьбу украшений. Через проход от Рука затаскивали в маленькую нишу часовни молодого жреца – Хоана. Тот слабо отбивался, но из страшной раны у него на лбу бежала кровь, и выглядел он оглушенным. Рубаха осталась на нем, а смятые штаны болтались на щиколотках. Когда жрец споткнулся, один из пришельцев ударил его между ног тупым концом копья. Вопль почти затерялся в общем грохоте.
– Перестаньте! – выкрикнула Бьен.
Она выбежала на середину, в главный проход, раскинула руки. Никто в этом безумии ее и не заметил.
– Оставьте его в покое!
Рук решил было, что она защищает Хоана, потом проследил ее взгляд ко входу в храм, и в животе у него все перевернулось.
В нескольких шагах за широкими дверями стоял у стены большой деревянный короб для пожертвований. Те, кому некогда или неохота было молиться, все же заглядывали иногда в храм – преклоняли колени на полу, бросали пару монет в прорезь огромного сундука и обращали торопливую молитву к нарисованной над ним богине.
К этому сундуку двое прижали спиной старого Уена. Один небрежно держал в руках копье с широким наконечником, другой вбил обух топора чуть не в глотку старому жрецу. Эйра мрачно взирала сверху темными глазами.
Рук, не замечая, что двинулся с места, пересек половину разделявшего их пространства.
– На колени, – рычал тот, с топором, тыча пальцем в пол.
– Что ты творишь, дитя? – покачал головой Уен.
Топор мазнул его по лицу, рассек щеку.
– На колени, аннурец! – зарычал громила и повалил старика, сбив расставленные по краям короба свечи.
Уен беспомощно приподнялся на локте, взглянул на мучителя темными слезящимися глазами.
– Я не аннурец. Мой отец был домбангский рыбак. И дед. Я вырос в этом городе.
Огонь лизнул обрамлявшие картину складки шелка.
– Значит, ты изменник, – передернул плечами Топор.
Другой – тот, что с копьем, – приставил наконечник к животу старика.
– Я люблю этот город, – возразил жрец. – Люблю его народ.
– Ты изменник и поклоняешься идолам.
Уен покачал головой:
– Любовь не идол. – Он сомкнул узловатые пальцы вокруг древка копья – мягко, как взял бы за руку непослушного ребенка. – Она – свет во тьме, она мелодия, нанизывающая ноты.
Но сейчас в храме не звучало мелодий. Ноты вечерних песнопений рассыпались, сменившись грохотом, воплями и жадным, хриплым ревом огня. Занялось в полудесятке мест разом. Рук щеками и загривком чувствовал жар. Мельком отметил, что своды над головой туманятся дымом. Полотно картины над головой Уена уже горело, язычки пламени лизали припавших к ногам богини волков, дотянулись до глодавшей своих детенышей авеши, коснулись ступней застывшей перед лицом насилия Эйры.
До старого жреца и его мучителей Руку осталось всего два-три шага, но он не в силах был их одолеть. Не страх его удерживал. Или, вернее, в нем закипал страх, но не перед вооруженными людьми. Сделай он еще шаг, и копье с топором перейдут в его руки. Что ни говори свидетель о его рыхлости, он легко завладел бы бронзой и ею же выпотрошил бы одного за другим ее бывших хозяев, вспорол бы каждого от брюха до глотки. Сколько лет прошло, а он слишком явственно помнил чистый, хрустальный восторг убийства. Он точно знал, как это будет: сопротивление, недоверчивый блеск в зрачках убитых, победная ярость в крови – но все это на глазах Уена. Старый добрый Уен, учивший Рука быть человеком, увидит его диким зверем.
