– Что? – Беатрис недоуменно подняла брови.
Это уже выходило за все границы мыслимого и немыслимого. Он что тут вообще из себя возомнил, этот мужлан! И что это за отношение!
– Только смотри, мышь ты городская, не повыдёргивай саму зелень. Ты, поди, чеснока-то в своём Лондоне и не видела сроду.
– Я никогда не была в Лондоне, – почему-то ответила Беатрис. Говорить надо было о чесноке: возмущаться, негодовать, послать Маклахена к чёрту наконец. А она о каком-то дурацком Лондоне.
– Плевать, – равнодушно отозвался хозяин, снова поворачиваясь к окну. – Пару грядок можешь обработать до завтрака, всё равно заняться тебе нечем.
– Я не буду этого делать, – сказала Беатрис как можно спокойнее.
– Первый паром проходит Гир приблизительно в семь сорок, – не менее спокойно ответил Маклахен. – Дождёшься его на причале, здесь ты мне не нужна. Деньги за сутки отдашь моей жене. Проваливай.
– Послушайте, – попыталась Беатрис воззвать к его разуму, к чему-то человеческому, что так или иначе должно заполнять место в его груди или сердце, или где там у человека обычно находится душа. – Послушайте, мы же цивилизованные люди. Я ваша гостья в конце концов. Я плачу вам деньги за… за какой-то чулан! И я ожидаю к себе соответствующего отношения. А вы относитесь ко мне, как…
– Проваливай ко всем чертям! – рявкнул хозяин, не поворачиваясь.
– Хорошо, – отозвалась Беатрис, пораздумав. – Хорошо, я сделаю то, о чём вы просите, но учтите, что…
– Я никого ни о чём не прошу, – усмехнулся Маклахен. – Если я сказал "проваливай", это надо понимать как приказ.
К щекам Беатрис прилила кровь. Больше всего хотелось ударить этого мерзавца, – подойти и хорошенько дать ему по этой крупной морде: по губам-вареникам, по носу-картошке, по узкому лбу настырного питекантропа…
Но она нисколько не сомневалась, что он тут же её и убьёт. Ну, по крайней мере, прибьёт до полусмерти. А потом они, вдвоём с женой, отнесут безвольно обмякшее полуживое тело Беатрис на причал и там бросят у самой кромки. Снесут туда же чемодан (разумеется, не затруднив себя сбором уже распакованных вещей, в числе которых и фарфоровый слон). Придёт паром. Как-бы-матросы загрузят на него бесчувственное тело Беатрис и увезут его на большую землю, где она и придёт в себя от того, что какой-то узкоглазый китаец кольнёт её, валяющуюся в порту, штыком, чтобы убедиться, что она мертва. Очнувшаяся от боли Беатрис завизжит, испуганно раскрыв во всю европейскую ширь свои красивые миндалевидные глаза в эти азиатско-китайские глазки-щёлочки. И тогда… Страшно представить, что произойдёт дальше!..
Ну что ж, в конце концов ей ведь действительно совершенно нечего делать до завтрака. Почему бы не подышать свежим воздухом, не познакомиться с островом поближе. Погода, кажется, обещает быть неплохой, а от огородной земли, она помнила, идёт такой восхитительный запах!
– Хорошо, сэр, – произнесла она, не глядя на хозяина. – Сейчас я приведу себя в порядок и пойду полоть чеснок.
Маклахен ничего не ответил; достал кисет и принялся скручивать самокрутку…
Хорошо. Чеснок, да? Ладно, хотя бы узнаю, как это растёт. А завтра… А завтра я, возможно, уеду отсюда. Хотя бы затем, чтобы сказать мерзавцу Гарри всё, что я о нём думаю. Пусть китайцы сбросят на меня свою термоядерную бомбу, но жить в этой хибаре, рядом с этим хамом…
В гостиной, куда Беатрис вышла через час, о чём-то разговаривали Меган Маклахен и тот лысоватый господин с хитроватым лицом страуса, которого она мельком видела вчера. Он приехал чуть позже.
