– Сегодня пишем дневники, – напомнил врач.
Ординатор кивнула. Своих пациентов у неё пока не было – ожидался цикл лекций, во время которого в отделение не походишь, а значит, и пациентов вести нельзя, их ведь надо смотреть каждый день, – но бумажную работу никто не отменял.
– После обхода начнём. А сейчас давай пить чай.
***
Долговязый парень с растрёпанными и взмокшими светлыми волосами, привязанный к койке по рукам и ногам, ругался громко и непечатно. Его огромные босые ступни упирались в железные прутья кровати, а сам он извивался всем телом, тщетно порываясь вскочить и раскидать окруживших его санитаров.
– Болтунов, хватит ругаться. Совсем разошёлся, – прикрикнул Сан Саныч и мрачно пробормотал: – Накрылась выписка.
Обитатели ординаторской в сопровождении медсестёр совершали обход и сейчас находились в наблюдательной палате – там, где содержатся пациенты в наиболее тяжёлом состоянии.
В связи с массовым обострением – из-за смены препаратов, вестимо, а может, из-за погоды тоже – палата стремительно переполнялась, утром поставили дополнительные койки, но их уже не хватало.
– Придётся третью палату тоже наблюдательной сделать, – заключил заведующий.
Пока Сан Саныч мучился над организационными вопросами, Павел Сергеевич направился в дальний конец палаты – проверить одного из своих пациентов, круглолицего человека средних лет с тяжелейшей депрессией, который после отмены амитриптилина ни на миг не мог избавиться от мыслей о смерти.
Мария Станиславовна увязалась следом. Ещё пару дней назад этот больной, шедший на поправку, готовился к выписке. Он сидел в ординаторской возле врача и воодушевлённо рассказывал, как ему не терпится вернуться к семье. На лице его, живом и добродушном, порой читалась тревога – когда Павел Сергеевич спрашивал его о работе.
– Нет, конечно, они милейшие люди. Я тогда так себя накрутил… Думал, что во всём виноват, что из-за меня предприятие закроют. Даже – смешно сказать – что весь мир из-за меня погибнет. Надо же было такое придумать! – пациент широко улыбался, качая головой, и лицо его принимало прежнее спокойное выражение.
Теперь оно осунулось, посерело, застыло скорбной маской – точно в преддверии похорон мира.
Мария Станиславовна пробиралась между койками боком, держась к пациентам в пол-оборота и постоянно поглядывая назад, чтобы никто из них не подошёл со спины.
Хотя в палате было полно санитаров и медсестёр, сверх необходимой бдительности она ощущала мучительную тревогу, сводившую мышцы и отдававшуюся тупой болью в висках. В той или иной степени это чувство всегда сопровождало её пребывание в отделении – вероятно поэтому, выходя из больницы, она нередко испытывала обессиливающую тяжесть во всём теле.
Для этого и нужен автомат: сделать пару шагов – чего проще. Но и он не всегда спасает. Главное, чтобы не сломался совсем, ибо тогда… О, тогда что-то страшное и неконтролируемое из темнейших подворотен смятённого разума прорвётся в повседневность и разрушит её окончательно и непоправимо.
И почему ей было так неспокойно при пациентах? Ведь она общалась с ними не первый год, ещё со студенческих времён; зачастую ей удавалось и разговорить их, и выслушать, и даже расположить к себе. Но всё это сопровождалось невероятным внутренним напряжением, обычно скрытым от посторонних глаз благодаря собственной автоматизации, которая не делала его менее тягостным.
