– Всё, всё, ухожу, – сказала Ёма, вставая с кресла Мишеля. – Просто ты подумай, о чём я тебе говорила…
– Хорошо, моя добрая мама, обязательно подумаю… – сказала ГлаГея, изображая голосом интонации младенца.
– Ни ёрничай, – усмехнулась Ёма.
– Ёма сказала: «Не ёрничай!» – хохотнула ГлаГея. – Получился почти каламбур!
– Ладно, юмористка! Удачи тебе в Питере, и смотри, чтобы не вышло… собирались веселились, а как вернулись… ну, дальше по тексту…
– Замётано! Улыбка больше не исказит своим искусственным светом моё серьёзное лицо, – сказала ГлаГея, усмехнувшись ещё раз.
– Ну, ладно, адью! Пока! Или как там у вас по-французски?…
– У нас там по-французски говорят: «О ревуар, о прекрасная, о Афродита, о Каллипигос!»19… типа «увидимся снова».
Ёма на мгновение застыла в растерянности.
– Ну, ты, бля, своей пытливой мыслью проникла просто в самую толщу, в самые глубокие анналы, так сказать древнегреческого естества… – начала говорить Ёма.
– Анналы – это от латинского слова «annus – год», а не от кого-то другого слова, – сказала ГлаГея серьёзно.
– Да что ты! – воскликнула Ёма. – А я-то, дура невежественная, думала, что римляне нахапали себе в Греции не только богов, имена которых извратили, но ещё и заимствовали идею прекраснозадости…
– Нет, не заимствовали, – сказала ГлаГея серьёзно. – Они, как немцы, всё записывали. Каждый год, самое важное. Вот и получились… годовые… анналы.
– Ну, что ж, весталка ты наша непорочная, – глубоко вздохнула Ёма. – Скажу тебе так: «За комплимент спасибо!» Да, потому что воспринимаю это именно, как комплимент, и тебе тоже подарю в поездку стишок… от Игоря Губермана…
– Что ещё за стишок? – напряглась ГлаГея.
– Очень простой стишок… Как раз подходит римской идее стойкости в её женском варианте… Ну, типа, непорочная весталка, хранящая огонь и всё такое… Я правильно помню, что если кто весталку соблазнит, или весталка не усмотрит за огнём, и он потухнет, то как говорил герой одной известной кинокомедии: «Так он лукавый презлым заплатил за предобрейшее?!..Повинен в смерти!»20
– Правильно, правильно помнишь… Давай уже, не томи. Что там у тебя за вирши21?
Ёма медленно, с распевом продекламировала:
– Любым любовным совмещениям / Даны и дух, и содержание, / и сексуальным извращениям / я отношу лишь воздержание.
ГлаГея сидела молча, наморщив лоб.
– Что молчишь-то? – спросила Ёма.
– Да вот не знаю – в ладоши хлопать или матом ругаться, – сказала ГлаГея серьёзно.
– Ну, ты тогда давай, матернись по-своему, по-латински…
– А тебе не жирно будет? – спросила ГлаГея спокойно, посмотрев на Ёму пристальным взглядом.
– Это же из любви к искусству… Это почти акт научного поиска…
– Ну, если акт, тем более научный, то слушай, – сказала ГлаГея и произнесла, чётко выговаривая каждое слово. – Eia cape, mentula tomatae…
Выдержав паузу, ГлаГея добавила, подняв палец вверх:
– Nullus est enim!
– И теперь перевод для тех, кто в школе на стажировку не в МИД ходил, а картошку в полях убирал… – сказала Ёма.
– А это и есть примерно про картошку, – усмехнулась ГлаГея. – Вот вам нате, х@й в томате… Ибо нех@й!
– Ну что ж, ощущается серьёзная профессиональная подготовка и солидная научная база, – сказала Ёма, покачав головой. – Изучение наследия Древнего Рима в надежных руках… На этой положительной ноте разрешите откланяться…
– Viento en popa! – сказала ГлаГея. – Переводится с испанского, как – попутного ветра в корму, и никак по-другому.
