Перед самой калиткой дядя стал, опустил бидоны на землю и повернулся к нам:
– Неудобно. Дальше сами.
Юркнул за калитку и двинулся навстречу радостным, возбужденным его приездом голосам.
* * *
– Жизнь – это почти как футбол, но не совсем. Вот увидите. А пока давайте двор уберем, не двор, а свинарник!
Дядя стоял перед нами, слишком фактурный и мышечный для свежего, напоенного тонкими запахами трав и земли утра. Вздымающийся скалой мощный торс, сплошь покрытый жгутиками темных с рыжиной волос, орлиный профиль и торчащий клинком кадык входили в какой-то странный диссонанс с этим нежным и ранимым ландшафтом, как если бы шипящий на шампуре шашлык погрузили в крынку парного молока. Казалось, он совсем не замечал и не чувствовал никакой природы вокруг, видимо, потому, что сам был сосредоточением ее неизбывных качеств – красоты, силы и равнодушия.
Под строгим руководством дяди мы принялись прибирать двор: собрали подгнившие, оставшиеся от строительства курятника доски, затерянные в траве кирпичи, рулоны полуистлевшего толя, куски шифера и вынесли всё это за забор. После прошлись тяпкой по оазисам буйно разросшегося сорняка, подобрали граблями палые стебли в один густо пахнущий валок и вилами перекинули его в кошару. Овцы, до этого сосредоточенно наблюдавшие за нашей кипучей деятельностью через широкий зазор в дощатой ограде, неохотно отвлеклись от представления и, столпившись вокруг разнотравного холмика, вынюхивали годную в пищу зелень. Почуявшие перспективу стать участниками организованного Грантом масштабного субботника, родственники предпочли не покидать пределов дома, и только дед Сергей, защищенный возрастом и артрозом, вышел на крыльцо, уперся в трость и вдумчиво за нами наблюдал, но через пару минут предпочел вернуться обратно, успев с порога благословить наши начинания усталым взмахом руки.
Осматривая территорию, дядя вдруг озаботился судьбой высокого пня в самом центре двора и уже завертел головой, как бы выискивая средства для корчевания и место для последующей его дислокации, но тут вмешался Артем и, нерешительно покашляв в кулак, заметил, что пень – единственная во дворе статичная возвышенность, так необходимая для колки дров и забоя птицы. Дядя ничего не ответил, но вскочил на пень, сцепил за головой руки, сделал глубокий вдох, надул щеки и, заперев дыхание, принялся быстро приседать. Вены на раскрасневшейся дядиной голове с каждым приседанием всё больше надувались, будто дремавшие в его теле черви очнулись и теперь усиленно прорывались наружу. Ошеломленные непредсказуемой стремительностью дядиных действий, мы замерли. Три потных юноши, мы стояли недвижно посреди двора, страшась случайным движением выдать стыд и неловкость за глупо приседающего дядю, за его все больше багровеющую голову, похожую на раздутую панарицием фалангу пальца, боялись проявить неуважение. Даже овцы, оторвавшись от кошенины, вернулись и заняли свои зрительские места, высунув за ограду жующие головы со свойственным лишь овцам выражением высокомерного презрения. Казалось, дядя собирается приседать вечно: мы надеялись, что без кислорода упражнение займет не более минуты, и когда дядя с клокочущим, как у зарезанной овцы, хрипом выдохнул и так же хрипло вдохнул, вновь запер рот и надул щеки, стало ясно, что спектакль только начался.
Тем временем утренний ветерок осушил пот и теперь уже заметно холодил. Но тут, с той же стремительностью, с какой вскочил на пень, дядька соскочил с него, выпрыгнув из глубокого приседа, и приземлился напротив нас, обдав жаром и мускусной терпкостью разгоряченного погоней хищника.
