Юрик, опершись на колени, тяжело дышал. Пятна на его лице побагровели и сделали лицо яростным. Застывшие в узких щелях глаза тонули в мутном розоватом бульоне. Я подумал, что этот парень легко убьет человека – за обиду, за проявленное неуважение, за неосторожное слово – только дай повод. Сам я растянулся на земле, с трудом сглатывая густую, с металлическим привкусом слюну, и, отвернувшись от солнца, глядел на друга.
– Ох, мля, – прохрипел он. – Пить охота.
Прямо возле реки, в десяти шагах друг от друга, били два родника – минеральный, выкрасивший округ себя в радиусе трех метров почву в терракотовый цвет, и обычный, с ключевой водой, от двух глотков которой щемило переносицу и гудело в голове.
Мы скатились по откосу оврага и припали к ключу. Юрик приблизился к воде и, вытянув губы трубочкой, звучно всасывал. Я сгребал ладонями. Напившись, мы умылись ледяной водой; Юрик, протирая мокрой ладонью шею, пропел «оха-а-ай» – армянский гимн наслаждению и неге. Ест армянин вкусно – «охай» (нараспев, ударение на второй слог). Пьет вкусно, крепко, сладко, холодно – «охай». Нюхнул розу свежую – «охай». И тут Юрика как током шибануло.
– Смотри! – взвизгнул он и указал пальцем на реку.
Посреди реки, на большом, квадратном, цвета вареной свинины камне, уложив массивное тело в три кольца, грелась змея. Отовсюду отраженное солнце и целый сонм дрожащих бликов мешали толком разглядеть узор на спинке, но темные пятна и бугристая голова могли принадлежать в этих краях только гюрзе. Много раз приходилось слышать об этом смертоносном охотнике, воображать его, следуя описанию лесничих, но видеть – впервые.
Нас разделяли каких-то пять-семь шагов. Мы замерли. Уверен, нас посетила одна и та же мысль: если мы дернемся и побежим, то гюрза бросится за нами, настигнет и убьет.
Но тут я сделал то, чего никак не ожидал от самого себя. Единым рывком – так сгибается и разгибается резиновый прут – поднял овальный, вылизанный водой, с человеческую голову булыжник и, как толкатель ядра, выстрелил им в направлении гюрзы. Стук камня о камень смягчил влажный хруст. Моя засланная навесом посылка накрыла разомлевшую на солнцепеке голову адресата и, качнувшись раз, стала. Хвост гюрзы затрясся, тело упругими судорогами еще с минуту вырисовывало бесконечные S, а после обмякло, скатилось к краю каменного ложа и, преодолев его, повисло. Речные барашки, резво нагоняя друг друга, бодали свисающий змеиный хвост, который подрагивал, как заевшая секундная стрелка.
– Ты… ты… ты зачем это сделал, ара? – долетел до меня голос друга.
Вопрос показался дурацким: встретил змею и убил ее, чего же тут непонятного. Но интонация, с которой Юрик его задал, требовала немедленного ответа – столько было в ней боли и протеста. Когда нащупал ответ, друга уже не было рядом. Я нашел его у автобусной остановки, склоненным над пулпулаком – невысоким фонтанчиком питьевой воды. Юрик держал голову над пульсирующей, будто подпрыгивающей струйкой, бившей ему в лицо. Я встал за его спиной и молчал.
– А если ее дети дома ждут? – спросил он, не меняя положения. – Об этом ты не подумал? Представь, если бы твою маму так…
– Ты че, маму не трожь, ара! – ответил я, невольно подавшись вперед, грудью навыкат, не столько обиженный на аналогию между моей матерью и змеей, сколько отдавая дань местной традиции «убивать за маму».
– Ладно, тормози, я не то хотел сказать. – Юрик обернулся и поднял ладонь. На носу его задрожала капля. – Ты тупой, мля, раз не понимаешь.
