На подносе образовалось три горки трав. Ту, что Ул приготовил для дневной заварки, сразу забрал великан. Он пообещал, строго глянув на Лию, что скоро доставят обед и ушел.
Ул остался стоять у стола, не смея шевельнуться. Тишина висела плотнее тумана по осени…
– Сорви цветы, – попросила вдруг девочка. Показала: – Те, и вон те… ещё, ещё больше. Охапку. И те. И вон те. И те тоже! Неси сюда. Сядь, подвинь стул. Закрой глаза.
– Тебя все слушаются? – выговорил Ул, исполнив указания и глядя на свои руки, крепко зазеленённые, пахнущие цветочным соком. Потом он закрыл глаза.
– Не знаю. Вроде, никто… разве вот ты. Прочие слушаются матушку. Не подглядывай!
– Щекотно.
– Ты странный. Издали кажется, что у тебя руки тут тоньше моих. Но ты сильный. Только совсем тусклый.
– Меня дразнят серым паучком.
– Меня не дразнят, – смех Лии походил на кашель, тихий и совсем не веселый. – В глаза не смеют. Но я же знаю, всё знаю. Они ждут, когда я умру. Они служат матушке и им интересно, будет она плакать или нет. Она не будет. Нельзя, чтобы видели. Ты понимаешь? Ты давно такой худой?
– Всегда.
– Я сегодня хотела мяту и ты принес, свежую. Мне стало лучше, но я не так глупа, чтобы всё списать на мяту. Ты… заботливый. Если я попрошу ещё кое-что, ты принесешь? Не для денег матушки! Не потому, что она скажет: удавлю и всё такое.
– Принесу.
– Так и знала, – в голосе затеплилась улыбка. – Ну-ка, дайте зеркало.
– Ты всегда не одна?
– Думаешь, ужасно? Я привыкла. Они даже не подслушивают, им скучно. К этому можно привыкнуть. Если подумать, я на самом деле всегда одна.
– Лия, что за… – голос золотой женщины зазвенел гневом и сломался, как застрявший в полене нож. – Что ты делаешь?
– Можешь открыть глаза, – разрешила Лия, и, касаясь висков кончиками пальцев, повернула голову Ула. – Туда смотри.
Зеркала Ул видел несколько раз, одно было в доме у Коно, та еще диковина. Сейчас великан держал большое зеркало – такое Ул и выдумать не мог – совсем гладкое и ясное. В нем отражался летний день: весь, без искажений, мутности и струй. Посреди замечательного дня помещался сам Ул. Золотой от пыльцы, напрочь закрывающей кожу лица. Рыжий от другой пыльцы, густо нанесенной на брови. И волосы золотые! Как-никак, Лия извела на украшение «паучка» всю охапку набранных по ее просьбе цветов.
– Теперь ты не серый, – торжественно сообщила Лия.
Ул моргнул, потрогал засыпанную пыльцой щеку и улыбнулся. Над ним, как над цветником, жужжали пчелы. Две копошились в волосах, еще одна примерилась и села на нос, поползла, щекоча кожу, проверять, чем так вкусно покрашена бровь.
Дышать сделалось невозможно.
«Я теперь – рисунок. Волшебный!», – наполняясь жаром, осознал Ул. И еще подумал: ведь тот давний рисунок Полесья содержал целый мир, и всё равно он был меньше, чем настоящий мир…
Пчела жужжала и щекотала щеку. Мысли роились и жалили: как могло случиться такое – чтобы чудо вдруг обратили на тебя? Чтобы сам ты сделался – чудом… У Лии волшебные глаза. Такие теплые… И её прозрачные руки – они крылья. Они…
– Стоит признать, нам попался не худший ребенок, даже весьма кроткий, – поджав губы, сцедила мама Лии. – Эй, ты! Изволь в таком виде обедать, ей нравится. Разрешаю сесть туда.
Женщина развернулась и удалилась, напоследок жестом перечеркнув ворох цветов, использованных для детской шалости. Ул по-прежнему заворожено смотрел на себя в зеркале. Никогда, за все осознанное бытие, он не был так нелепо и беспричинно счастлив. Впервые лето растопило лед серости, застывший проклятием вокруг младенца, брошенного в реку. Преданного, ничейного…
