Перевернутое сознание - страница 37

После этой известной истории. Бочонок не цеплялся ко мне, да и я позабыл о нем. Я лишь вспомнил о нем, когда он начал снова ерепениться, и начал разрабатывать шутку с помидором, но, когда Бочонок поставил мне четыре, я вообще убрал его из своего списка в самый низ. Пока он не переходит границу, но ведь кто его знает. Не верю я, что он оставит меня в покое – ведь скоро конец года. Этот суперпончик снова начнет пытаться зацепит меня, чтобы показать, какой я ничтожный, и почувствовать себя победителем. Поэтому я решил сегодня не ходить в школу и не сидеть на двух уроках литры и русского. Бочонок на прошлом уроке глянул на меня подозрительно и с ненавистью. Вероятно, забыл водный сюрприз в его кабинете, от которого все его умные книженции сморщились и раздулись. Так что сегодня, если он начнет цеплять меня, то с такой черной АПАТИЕЙ и даже, можно сказать, ДЕПРЕССИЕЙ, я не выстою против него. Да даже если бы сегодня не было уроков Бочонка, я бы не пошел в школу. Что там делать? Если только наблюдать за нарезающей виражи мухой, если она еще залетит в кабинет. Как-то одна залетела в кабинет обществознания. Это была жирная муха-помоешник с зеленовато-голубеньким окрасом (такие мухи еще любят тусоваться на помойках, где много помоев и всякой вонючей слизи, им там настоящее раздолье. А если на помойку залетят какие-нибудь обычные мухи, худенькие такие, серого цвета, то мухи-помоешники тут же их мочат, прогоняя со своей территории). Уж это намного интереснее, чем слушать про трудолюбивых мартышек или о том, как развивалось сельское хозяйство во второй половине девятнадцатого века. Но плохо то, что наблюдать за виражами мухи надоедает, да к тому же они не всегда залетают в класс в связи со своим жестким расписанием полетов.

ДУБЛИКАТ матери сегодня не пошел на работу. Отсыпался. Гудеть у него вошло уже в привычку. Все эти дни я даже не обмолвился с ним и словом. Вчера он хорошо выпил, возможно, как я у Серого, так что сегодня ему хотелось только спать-спать и еще раз спать. Да к тому же погода за окном была такая серая – того гляди и польет дождь. Это тоже в какой-то мере располагало ко сну. Вначале я ненавидел ДУБЛИКАТ матери лютой ненавистью (даже больше чем отца), что он так напивается каждый день, послав все и вся, но вскоре злость к нему куда-то пропала, мне стало по фигу, наступило безразличие и тупое равнодушие. Должно быть, я просто свыкся с этим, как маленький паренек, который первый раз попробовал покурить. Ему жутко не понравилось это: он кашлял, задыхался, глаза слезились, и все плыло, но вскоре он попробовал это еще раз под дружное подстрекание своих дружков (Давай! Ты что не мужик, что ль? Не дрейфь! Затянись – это ж круто!), потом еще – и это в итоге войдет у него в привычку, а о тех чувствах отвращения после своего первого раза он, словно забудет.

Я выдрал чистый листок из тетради по литре, взял ручку и направился в спальню, где спал ДУБЛИКАТ матери. Там опять было не продохнуть. Форточка закрыта и такой закомпостированный воздух – ужас просто. Я потормошил ДУБЛИКАТ за плечо, он что-то буркнул в подушку и повернул голову на другой бок. Тогда я скорчился, точно у меня и в самом деле болел живот, и снова потормошил его. «Мам, – позвал я таким больным и убитым голоском, – у меня живот болит, ты не напишешь мне записку?». ДУБЛИКАТ открыл один глаз. Потом другой и приподнялся на постели. Лицо у него было такой красное и малость припухшее, а глаза так по-дурацки округлились, словно он увидел слона в бутсах, кожанке с кучей разных надписей и гребнем на голове, рубящегося под тяжелый металл. Это было так смешно, что я аж чуть не заржал, но мне нельзя было делать этого, а то он просечет, что я притворяюсь. Поэтому я сильно прикусил нижнюю губу, чтобы таким образом отогнать смех. «Где болит-то?». «Вот здесь», – я показал на живот. «Тяжесть или…». «Ноет да и тяжесть тоже», – ответил я, не дослушав. Я сморщился, держась обеими руками за живот. Со стороны в этот момент могло бы показаться, что у меня запор, и я не могу никак облегчиться: тужусь изо всех сил, но результат в итоге нулевой. ДУБЛИКАТ провел пятерней по своим вскомяшенным волосам, зевнул. Я сильнее закусил губу, потому что смех буквально рвался наружу. «Выпей анальгин и ложись». «Л-ла-адно-о. – Говорю я вдребезги разбитым голосом. – Напиши мне только записку-то, мам». – Разгибаюсь и протягиваю ей листок с ручкой, которые лежали на столике у кровати все это время. «Как классную зовут?» – Спрашивает у меня, взяв листок и ручку. «Раиса-а Владимировна», – отвечаю. Эта врунья, рассказывающая дешевые рассказики на самом деле была нашей классной. Когда ДУБЛИКАТ закончил писать, то я говорю ему, чтоб еще одну записку написал, потому что несколько дней назад, я тоже не ходил в школу из-за сильных головных болей. Он глянул на меня, сморщив лоб и нос и зевнув, написал на другой стороне моего двойного листка вторую записку. «Дату не ставлю». «Хорошо-о», – отвечаю, чуть дыша, голоском измочаленного бойца. Она подала мне листок и ручку. Я поднялся со стульчика, стоящем перед столиком, на котором стояли духи, крема и иная дрянь. Сидя скорчившись на этом стульчике, как парень, которому позарез надо, но он не может, я превосходно сыграл свою роль больного. Разумеется, мне не дадут за нее Оскара, но все-таки я претворялся очень хорошо, я собой был доволен. При том, что меня разрывало внутри от смеха. Я, точно черепаха, вышел из спальни, а ДУБЛИКАТ вернулась к занятию, от которого я ее оторвал. Эта сценка немного меня развеселила, но вскоре АПАТИЯ снова накрыла меня, дав лишь почувствовать запах облегчения и жизни. Я разрезал аккуратно листок ножницами, записку, на которой не было даты, я убрал в углубление тумбочки, в ящике которой еще было полно всякого хлама, а записку с датой кинул на стол, где валялся учебник биологии. Не подумайте, что я занимался: просто в учебнике была картинка паука-тарантула, которого у меня появилось сильное желание превратить в ездового паука. На спине у него я нарисовал комара и пчелу, у которой из задницы торчало жало размером с ногу тарантула. Я еще намеревался нарисовать жирную гусеницу с сигарой в зубах, но сегодня это делать у меня желания не было. Возможно, завтра появится или же вообще не будет его – оно так и останется лишь в моем воображении. Я подошел к окну, прижался лбом к стеклу. Меня снедала чудовищная тоска. Мне что-то хотелось сделать, а с другой стороны и нет. Было лень. Я подумал о том, чтобы посмотреть. Но не мог вспомнить ни одного стоящего фильмака. Посмотреть бы такой фильм, от которого было бы трудно оторваться, чтобы он так притянул, так заинтересовал, что я бы словно проник в него и стал частью. Это было бы круто! Что-то подобное у меня было, когда я смотрел фильм «Любой ценой». Классная романтическая комедия. Когда я смотрел ее в первый раз, то забыл обо всем и будто влился в фильм. Я глядел его около трех лет назад. Мне тогда было лет четырнадцать, и тогда я еще верил в чудо, как раньше в детстве. Я ложился спать и когда засыпал, то думал, что когда я проснусь, то что-то изменится, как в этих прекрасных романтических комедиях, которые я смотрел раньше запоем. Я встречу удивительную принцессу, с которой мы будем путешествовать и наслаждаться общением друг с другом. Но я встретил Нэт – и это тоже не плохо, даже не плохо, а очень-очень хорошо. Сейчас романтические комедии уже не те. Если и появляются стоящие, как раньше, то чертовски редко, да и я уже не верю в чудо – в конце концов я не ребенок, хоть и стараюсь оставаться им. Во сколько лет я перестал верить в чудо? Наверно, лет в шестнадцать. Помню, я тогда сидел на кухне и разговаривал с мамой. Она спросила меня, кем я хочу стать. И я ответил актером. Она спросила: «почему». Я ответил: «потому что мне нравится играть, изображать что-то, да и также, будучи актером, можно побыть в разных ситуациях – это вносит разнообразие. И когда у меня будет достаточно денег, то я куплю тебе хорошую квартиру, и ты не будешь работать». Мама тогда мечтательно искренне так улыбнулась. А отец, который тогда слышал, что я говорил, сказал в таком сурово-грубоватом тоне: «Хрена с два ты будешь актером! Станешь простым работягой да и все тут! Дом он купит, пф! – этот его сарказм меня так задел тогда, что аж реветь захотелось. – Хорошо, если однокомнатную засраную квартирку себе купишь, а то уж раскатал губищу-то! Напредставлял себе всякой дури! Что и говорить: не видел реальной-то говеной жизни, сидя в своей скорлупе!». Мать тогда посмотрела так на отца зло, но ничего не сказала. Да и что она могла сказать? Велеть ему замолчать? Но отец все равно бы сказал, что хотел: если он начал, то всегда закончит. Тогда то я, вероятно, уже и начал терять эту детскую веру в чудо, а потом и совсем лишился ее, но у меня до сих пор есть воображение, которое помогает мне, и черные шуточки, которые отвлекают. Но в основном отец был прав, я это осознаю лишь сейчас, записывая в своем дневнике.