Подходя к двери своего номера, Гриня заметил сидящую в холле женщину. Мысленно отметил, что похожа на Машу, но только на тихую, провинциальную Машу, не накрашенную, в сереньком свитере. И тут же кольнуло – это она и есть. И сердце забухало как с перепоя, а злые обличительные слова так и остались невысказанными. Маша поднялась навстречу, и Гриня отметил, как сильно она постарела: мгновенная сетка морщин возникала при любом движении лица; красный берет, который ещё недавно так подходил к её каштановым волосам, смотрелся нелепо, по-клоунски.
Он открыл дверь и, дождавшись, пока Маша войдёт следом, захлопнул и даже закрыл на защёлку. Он хотел быть уверенным, что ему никто не помешает. Не помешает что?! Он и сам не знал, только понимал, что вот прямо сейчас произойдёт нечто важное в его жизни, но молчал, боясь спугнуть. И ничуть не удивился, когда Маша, закурив свою коричневую пахитоску, принялась выкладывать ту самую версию, предваряя каждое предложение словами «ты вероятно думаешь…». Что выслеживала она его, хотела отомстить, Таньку-соперницу в компаньонки взяла.
– А что, скажешь – нет?! – Гриня и сам знал, что нет, но от него требовались реплики, иначе правде было не вылезти из хаоса догадок.
– Ты в уме? – голос Маши был спокоен и насмешлив, – Она на четвёртом месяце беременности. Я что, похожа на детоубийцу?
– Ты хочешь сказать, – промямлил Гриня непослушными губами.
– Я хочу сказать, что у тебя будет сын, – закончила Маша, как будто этот факт напрочь исключал всяческие козни. – Ну, хочешь, я Таньку сюда приведу?
Таньку? Сюда? Зачем? – забилось в мозгу, но Гриня только пожимал плечами и категорически отсутствовал. Перед глазами стояла картинка из учебника по биологии, на которой лишённый покровов живот демонстрировал свернувшегося личинкой гномика с закрытыми глазами и пальцем во рту. И от этой нарисованной картинки то веяло холодом, то пекло нестерпимо, то всё разом немело, и никакими силами было не выговорить: мой сын.
Маша о чём-то ещё шептала, размазывая слёзы, Гриня вытирал ей лицо салфетками из бара и целовал уголки рта, как это повелось с первой их ночи. Это было прощанием и примирением, и ещё чем-то новым, восторженным. Ах, у него же есть сын, – и он благодарно гладил её волосы, плечи, и, уткнувшись в желобок под шеей, шептал: «Спасибо, спасибо…», – будто это Маша вынашивала сына, а не Таня.
Когда Маша ушла – да он и не заметил, как ушла! – ещё долго лежал в полной темноте на двуспальной, не расстеленной кровати и, обнимая подушку, шептал ей: «У меня будет сын… у меня есть сын». И подушка вздыхала.
