– Не отвлекайся на детали, – отмахивается Раевский.
– В угловатом чернокожем пареньке проснулся трагический герой.
– Здесь о другом, – раздражается Матвей. – Режиссер перепрограммировал Отелло – показав африканцу новые горизонты, обесценил имевшиеся – на фоне звездного неба поблекли звездочки на погонах. Увидев на сцене мавра в роли Отелло, Дездемона оказалась в той же ситуации, что и курсант, – она утратила свободу воли, в ней активировалась резервная программа, заложенная даже не в подсознании, а где-то на уровне клеток ДНК. Или ты думаешь, у кого-то из нас нет резервной программы? Детерминист несчастный. Быть может, по ней ты Моцарт! – За мыслью Раевского становилось сложно следить. – До двадцать третьего февраля их жизни могли сложиться как угодно, как у всех. После премьеры Дездемона обречена, у нее появилась судьба; дальнейшее – дело времени.
В отличие от Матвея, я не так хорошо помнил пьесу, чтобы рассуждать о детерминизме. Знал, что там существуют Яго и Кассио, что Яго, доблестно воевавший под началом Отелло в языческих и христианских странах, рассчитывал на повышение по службе, но Отелло – свинья свиньей – назначил на эту должность молодого выскочку Кассио, и Яго начал мстить. Наш Отелло не совершал подобных промахов, не спал с матерью – если идти к первоистокам жанра, – не убивал отца. Из чего создавать трагедию? Как из соседа по лестничной клетке сделать Кассио? Из подполковника Федулова Яго? Никак!
– Почему в нашем сценарии нет Яго?
– Потому что Яго и Отелло один человек.
Я так и замер с открытым ртом.
– То есть… Яго есть?
– Есть, – сказал Матвей и поведал историю о конце времен, где Яго, Кассио, Дездемона, Брабанцио, Эмилия, Родриго, Монтано, Бьянка, в общем, все, все, кто встречается на пути Отелло, являются одним человеком – Отелло, как и все, кто встречается на пути Яго: Кассио, Дездемона, Брабанцио, Эмилия, Родриго, Монтано, Бьянка, Отелло – являются одним человеком – Яго, как и все, кто встречается на пути Кассио… и т. д. Мир схлопывается, человек замыкается на себя, с кем бы он не встречался, он встречается с собственными отражениями в изогнутых зеркалах, на кого бы не злился, злится на самого себя, чему бы не радовался, радуется себе, мстит самому себе. Нас стало слишком много, нас гораздо больше, чем чувств, мыслей, различий между нами, в какой бы последовательности эти различия мы не складывали. Земля уменьшилась – под землей нет ада – теперь она легко умещается в мониторе компьютера, в сознании пользователя; ее не увеличить. Отныне ад и рай в голове. В век Шекспира все было по-другому: Отелло – это только Отелло, Яго – Яго, – каждый из них нес свой заряд, и, когда заряды сталкивались, сверкала молния, молния могла попасть в кого угодно, ее не встречал громоотвод. – Почему Отелло должно быть восемьдесят два? Потому что Европе восемьдесят два! – Матвей посмотрел на меня: так смотрят на близкого человека, совершившего досадный промах. – Ты же не думаешь, будто мы затеяли очередной римейк?
Я уже ни о чем не думал.
– Шекспировский мавр – в расцвете лет, – не унимался Раевский, – наш – на излете сил. Он стар и поэтому хочет жить, а значит, смерть его будет смешной и жалкой. В восемьдесят два невозможно принять геройскую смерть.
Мне было жаль зрителя. Какие бы подсказки ему ни делались, понять, что восьмидесятидвухлетний Отелло олицетворяет современную Европу… мне не понять.
