Она не ответила, но многозначительно посмотрела на него поверх моей головы, поджала губы и, незаметно покачав головой, вышла из комнаты.
– Мисс О’Риордан принесет нам чай. Полагаю, что из-за морского воздуха у тебя разыгрался аппетит, – весело сказал дядя. Он посадил меня на один из двух старых и довольно потрепанных кожаных стульев, стоявших по обе стороны от камина, и вернулся к бюро. – Позволь мне закончить свои дела. Через минуту я буду с тобой.
Инстинктивно я чувствовал, что он дает нам обоим время прийти в себя. Конечно, для меня здесь были странные условия. Кроме стульев и складного бюро, на котором стояла большая бело-голубая статуя Мадонны, больше в комнате мебели почти не было, как не было и уюта. Черные, довольно потрепанные занавески, ковер, как и стулья, был сильно вытерт, как бы истоптанный за многие годы множеством ног. На каминной полке я увидел биретту[34] и длинный ряд из сложенных кучками пенсов. На одной стене висело распятие из черного дерева и слоновой кости. А на другой стене меня поразила большая гравюра длиннобородого полуголого волосатого старика, забравшегося на самый верх высокой каменной колонны.
– Он тебе нравится? – Дядя поднялся из-за бюро, с полуулыбкой наблюдая за мной.
– Кто это?
– Один из моих любимых святых.
– Но что он там делает?
– Ничего особенного. – Теперь дядя действительно улыбался. – Просто он необычный человек и святой.
В этот момент, всем своим видом выражая чрезвычайное усилие, мисс О’Риордан принесла черный лакированный поднос с чайными принадлежностями и большой тарелкой толсто нарезанных кусков хлеба с маслом. Хотя я привык к гораздо более качественному меню, я едва ли заметил отсутствие выпечки. Мои мысли были настолько заняты этим удивительным стариком на столпе, что, когда экономка вышла, я не выдержал:
– Как высоко он забрался, дядя, и сколько он там пробыл?
– На тридцать шесть кубитов[35], да еще на вершине горы. И просидел там тридцать лет.
Это было так поразительно, что я подавился первым же куском хлеба с маслом.
– Тридцать лет! Но как же он ел?
– Он опускал корзину. Конечно, он много постился.
– А почему он не падал, когда спал? Я бы так точно упал.
– Ну, он был удивительным стариком. И вероятно, он мало спал. Возможно, его власяница заставляла его бодрствовать.
– Помилуйте, дядя. Власяница!
Он улыбнулся.
– Я не понимаю, зачем он это делал, – сказал я наконец.
– Послушай, Лоуренс… – (Я испытал спазм удовольствия, когда он назвал меня моим полным именем.) – Симеон жил давно, в дикой горной стране, среди диких племен. Как ты можешь себе представить, к нему ходили целые толпы. Он проповедовал им, часто часами, исцелял больных, был кем-то вроде судьи, творил чудеса и таким образом обратил в христианство великое множество людей.
Наступила тишина.
– Вот почему вы держите его в своей комнате?
Он покачал головой:
– Я узнал о нем, когда учился в колледже в Испании. И поскольку у меня было такое же имя, как у него, я чувствовал себя весьма польщенным. Стало быть, как ты понимаешь, это просто тщеславие с моей стороны.
Очарованный нашим разговором, я тепло посмотрел на дядю, который вместо ожидаемой болезненной темы об отце, чреватой слезами, поднял меня до редких исторических и интеллектуальных высот.
– Я хотел бы увидеть какое-нибудь чудо, дядя, – задумчиво сказал я.
– Они происходят каждый день, если мы только поищем их. А теперь налегай на хлеб с маслом. Сегодня у миссис Вителло выходной день, так что до завтрака у нас с едой будет не очень.
