В кочегарке ресторана «Олень» кочегарил хронический Юра, навеселе. Директор его за это сильно невзлюбил. Директор был южной народности, и Юра его тоже не любил. Но заменить Юру было нечем, и паритет сохранялся на протяжении всего отопительного сезона.
Южный директор лишал Юру премии, каждый месяц. Тот, русская душа, кое-как терпел. Но под конец года лишился 13-й зарплаты. А он ее очень хотел и пошел разбираться к этому мамаю. Постучал: тихо, никого нет. Вошел, снял шапку. Спросил на всякий случай: Можно? Вдруг директор спрятался. Никто не отзывается. Юра притворил за собой дверь, стал осматриваться. Видит – зеленая дорожка до самого стола, при дверях – вешалка. А под вешалкой – новые валенки с новыми галошами. У Юры же валенки были уже дважды подшитые, как и сам Юра. И продырявленные. Он их снял, задыхаясь от них. Поставил директору, взял новые, примерил: в самый раз, даже удивительно.
В кочегарке Юра валенки спрятал, надел свои летние, с позволения выразиться, ботинки.
Пришел директор на обход, несет перед собой юрины валенки: «Какая сука подменила мои новые валенки, да? Только купил, да?»
Юра: «Не знаю! Я к вам не хожу. Это только вы к нам ходите, лишаете людей премии».
Директор: «На тебе!»
И кинул ему старые валенки.
Так что вот. Налицо противодействие реакции. Сегодня нас снова думают затолкать в старенькую шинель, да не выйдет, лопнет она. Пуговицами в ряд.
Один раз мой покойный тесть рассмешил Аркадия Райкина. Тот еще в Ленинграде жил.
Приехал мой тесть, но тогда еще не мой и не тесть, на своем желтеньком жигуле в скромный дворик на улице Мира. Или где-то еще. У него там водился приятель. Остановился он в этом дворике и стал приятеля ждать. А там еще одна машина стоит с шофером, новенькая черная Волга.
Приятеля нет и нет. Тесть вылез, пошагал к черному ходу. Тут дверь распахивается, выходит Райкин и с легкой одышкой направляется к Волге.
– Здрасте, – мрачно сказал ему тесть.
– Здрасте, – отозвался довольный Райкин. И залез в машину. И не выехать им. Потому что жигуль им дорогу перегородил.
– Мешаю? – возвращается тесть.
– Да наверное! – опускает стекло Райкин. Ну, тесть подвинулся. Собрался снова выйти. Посидел, подумал, снял зеркало, сунул в карман и пошел.
Райкин захохотал:
– Вы что же, не доверяете мне?!
– А кто вас знает, чего вы там.
Попал я в театр, в Александринку. На «Ревизора».
Вещь любопытная, но поставлена так себе. Лучше всего поставили бутерброд в буфете, я даже крикнул «Браво!» А представление не понравилась.
Во-первых, там все время орут и ходят на четвереньках. Во-вторых, там городничья жена беспричинно хватает Осипа за причинное место. А тот стоит в штанах и пальто нараспашку, а под пальто – волосатая грудь.
Еще меня удивило, что распоясавшийся Ревизор поворачивается к залу задом, а к кулисе – передом. И ссыт. Струя деликатно не обозначена, но сделан намек на пар. Я не особенный ретроград и ничего не имею против, чтобы поссать со сцены – да хоть в царскую ложу. Но я не вижу в этом нового прочтения «Ревизора». Городничий же вместо того, чтобы держать, как все нормальные люди, свечку, когда Ревизор оседлал его дочку, поднял его за ноги и стал качать, как насос.
И еще мне не понравился оркестр: молодые люди, занявшие ложу, которая ближе к сцене. Судя по всему, это был маленький церковный хор, подрядившийся играть музыку ртом. Они подражали разным звукам, в том числе физиологическим, и плавно переходили на «пум-бам-пам, пум-бам-пам». Эта кишечно-полостная музыка вызвала недоумение даже у публики. Плохой спектакль. Хотя говорят, что он есть признак возрождения Александринки. Вполне возможно. Больные, когда из комы выходят, тоже, бывает, несут черт-те что, даже нецензурное.
