Погасили свет и пустили дым. Визг стал нестерпимым и местами переходил отметку в сто двадцать децибел. Мы с Владом пробрались в шестой ряд по правую сторону от сцены, легко просачиваясь между разрозненно стоящими людьми. Руки и камеры не мешали обзору. В принципе, я всё видела бы даже с задних рядов балкона, и предпочла это больше, чем толкаться тут, рисковать волосами, переживать слэм и ультразвук позади стоящих дамочек. Но мой друг хотел послушать своих знакомых, и я уважала его желание. Да и самой стало любопытно – если верить Владу, я упускала стоящую группу.
Минут через пять вышли музыканты. Барабанщик прошмыгнул за ударную установку, басист просочился к краю сцены, где начал подключать шнур, два гитариста встали по другую сторону. Я не знала никого.
Ребята подготовились и заиграли стартовую композицию. С первыми же аккордами из дыма вынырнул силуэт вокалиста. Знала ли публика группу или нет, но посвистели ему неплохо.
И тут я поняла, что мне пришла самая настоящая крышка, что можно сразу помирать и ложиться в чёрный дубовый гроб, потому что в вокалисте, широко раскинувшем руки в середине сцены, я узнала Родиона.
Колени задрожали. Это был он! Без сомнений. Меня не хлестнуло и не ударило, а с размаху шандарахнуло о дорожный отбойник и перемололо все кости. Я умерла в ту же секунду, но воскресла от улыбки Родиона. Именно так я себя чувствовала. Дико глупой, жалкой и лишившейся рассудка. И наравне с этим абсолютно счастливой.
Говорила, больше не увидишь его, Майя? Думала, пути не пересекутся, а чувства забудутся так же легко, как появились? Вот, пожалуйста, наслаждайся и страдай.
И на меня действительно накатила какая-то сладкая мука: будто окутанная наркотическим облаком, я глаз не могла оторвать от худощавого и оказавшегося самым высоким в команде парня. Не уверена насчёт ударника – тот сидел, но шансов я ему оставляла немного. Мне так хотелось – чтобы Родион был первым во всем.
Он держался раскованно и уверенно. Как идеальный лидер искусно заводил зал, заставлял его откликаться. И выглядел эффектно в белой изодранной майке и в низко сидящих обтягивающих брюках, с дырами на коленях и бёдрах. В студии Родион был в кожаной куртке, а сейчас его неприкрытая фигура сводила с ума.
Можно было без труда рассмотреть его татуировки. Их оказалось больше, чем я предполагала. Те, которые начинались по обеим сторонам шеи, переходили с одной стороны в «рукав», а другая рука была забита частично. Рисунки виднелись и в прорехах истерзанной майки на груди и животе. Кресты, пентаграммы, маски смерти, герои комиксов, фразы, узоры – обилие всего. Но смотрелось классно.
Остальные детали его концертного образа мне тоже понравились: чёрные перчатки с обрезанными пальцами, широкий браслет-цепь, ремень с клёпками, серьга-крест в ухе. Его лицо в свете прожекторов казалось ещё безупречнее, чем в студии. Я убеждала себя, что виноват макияж, которым Родион снова не погнушался, но убеждение не работало. Я всё глубже проваливалась в пропасть обожания.
Вот каким музыкантом он оказался – вокалистом. Его голос пробирал мурашками до костей – низкий, хриплый с непередаваемыми модуляциями, он согласовывался с частотами моего сердца и резонировал, резонировал до умопомрачения, завораживая красотой и глубиной. В день знакомства я слышала всего несколько слов из его уст, но равнодушной не осталась, а сейчас влюбилась окончательно. В голос, конечно же. Хотя, чем дольше я смотрела на Родиона, тем больше это относилось и к парню в целом.
