Затем Леонид Федорович поставил нас с Родионом лицом друг к другу, в «три-четверти», так он любил называть постановку полубоком. Мне нужно было смотреть из-под прикрытых век в сторону, а парню – на меня. Не знаю, за каким эффектом гнался фотограф, но он с успехом добился, что моё сердце ускорилось. Волнительно, однако. Я кожей чувствовала этот взгляд, как если бы Родион касался меня.
Я успела подумать: «на что я подписалась» – раз, «мои волосы задевают его лицо» – два, «это нарушение интимного пространства» – три, «я покраснела» – четыре. Чем сильнее я волновалась, тем больше чувствовала неловкость.
Но бо́льшим испытанием стал момент, когда нам пришлось смотреть друг на друга. Мысли сразу перепутались, а ноги задрожали. Не знаю, что особенного было во взгляде Родиона, но он словно душу из меня вынул, перетряхнул и засунул взъерошенную обратно.
Спокойно смотреть, как он самым наглым образом приязненно улыбался, было невозможно – хотелось улыбнуться в ответ, что категорически запрещалось и фотографом, и моими внутренними установками.
Улыбка как у бельчонка. Чёрт, даже сравнение выходило милым.
Фотограф выглядел довольным и то и дело восклицал, как хорошо получалось, хвалил нас, чем немало успокаивал меня, потому как я считала, что все шло отвратительно, и была близка к тому, чтобы всё бросить, развернуться и выбежать за дверь, сгорая от стыда.
Но потом я ловила взгляд Родиона, который будто тоже старался меня успокоить, и оставалась ещё на чуть-чуть. Но ни чем не выказывала благодарность – нечего тешить своё самолюбие за мой счёт. Всё-таки я оставалась ужасно скованной и сильно дёргалась оттого, что приходилось быть моделью. Ещё и Родион вгонял меня в трепет. Не нужно было даже касаться, достаточно просто стоять рядом.
А вскоре Леонид Федорович деликатно предложил мне опустить руку на плечо парня. Меня пронзила дикая неуверенность, а раздражение и досада подпёрли с обеих сторон. Я сглотнула и решила: «чёрт с вами». Сделала, как велел фотограф, и взмолилась, чтобы это быстрее закончилось.
Я могла прекратить съёмку в любой момент, но, видя какое удовольствие получал фотограф и как безропотно всё сносил Родион, уговаривала себя потерпеть. Сама же согласилась, отказаться сейчас будет непрофессионально.
Наконец, Леонид Федорович распорядился взять инструменты. Я расчехлила басуху, а Родион – чёрную матовую «стрелу».
Но не успели мы сделать и кадра, как дверь отворилась, и друг за другом вошли три девушки. Три, мать его, грации. Одна высокая, с офигенными каштановыми локонами, другая – длинная и худая как палка, с пышной копной блондинистых волос и миллиардом веснушек. Третьей девушкой оказалась Эми. Она первой увидела меня, и на её лице отразилось неподдельное и всепоглощающее изумление.
– Надо же! – проговорила она. – Мы её ждём, потеряли-обыскались, а она фоткается!
Голова закружилась, в ушах зашумело. Они меня потеряли? Подождите-подождите…
– Майя, что ты тут делаешь? – Эми вышла вперёд и огляделась.
– Как это что? – ответила я. – То, что ты мне и говорила. Я принесла басуху для модели, – я обернулась на Родиона. – И ты не всё сказала мне о съёмке.
– Басуху, да, – подруга растерялась. – Но вот же Нелли, – она указала на блондинистую. – Я для неё просила.
– Ничего не понимаю, – вдруг сказала та деваха, которая зашла первой. Она невежливо отодвинула Эми и прошла к фотографу. – Я – модель, назначенная на промо. Съёмка, что, уже началась? – она окинула меня убийственным взглядом.
