Не кобольд, а король. Он скачет верхом впереди смерти. Моей смерти.
Девушки с сочувствием и жалостью качали головами. «Потерянный, – говорили они. – Одурманенный опиумом». И затем тихо добавляли: «Не от мира сего».
И действительно: дни шли, и Йозеф все больше отдалялся от действительности. Франсуа с отчаянием наблюдал за тем, что время как будто уменьшало его компаньона, съеживая его физическое тело, словно не предназначенное для этого мира. Солнечный свет в волосах Йозефа побледнел и превратился в бесцветное золото рассвета и заката, а синева летнего неба в его глазах потускнела и стала похожа на облачную зимнюю серость. Он стал долговязым и слишком высоким, его бледная кожа плотно обтягивала выступающие кости. Он был дуновением, сущностью, бродягой, и Франсуа хотелось лишь одного – снова вдохнуть в легкие своего возлюбленного жизнь и любовь.
Теперь их связывала только музыка, трос, который с каждым днем становился все слабее и тоньше. Поначалу они играли сюиты Вивальди и концерты Гайдна, Моцарта и даже выскочки Бетховена, чаще всего ради увеселения клиентов дома.
«Теперь я – модное заведение», – провозглашал бордель Одалиски.
«До тех пор, пока не взвинтишь цены!» – отвечали клиенты.
Но даже в своей игре Йозеф как будто куда-то ускользал. Его ноты оставались точными и чистыми, как всегда, но душа во время исполнения мелодий находилась не здесь. Его музыка была так же прекрасна, как и прежде, только теперь она стала менее весомой, менее… человечной. Франсуа закрыл глаза и отвернулся.
Поздно ночью в доме можно было услышать, как он наигрывает меланхоличные мотивы и мелодии детства, оставшегося позади и потерянного. Девушки Одалиски тоже бодрствовали до рассвета, но такой уж была природа их торговли. Пространство между сделками, тишина между вздохами – вот где жил Йозеф. Ему нравилось стоять перед зеркалами в комнатах девушек, наблюдая за тем, как мягко изгибается его рука, как бегут пальцы по шее скрипки. Иногда он даже не понимал, где отражение, а где реальность, поскольку чувствовал себя так, будто живет под стеклом, по другую сторону чувства, по другую сторону дома.
Пока однажды стекло не исчезло.
Йозеф не играл «Эрлькёнига» со дня своего последнего публичного выступления, с того дня, когда его в последний раз видели в венском высшем свете. Он боялся чувств, которые вызывала в нем эта композиция: не только тоску по дому, но ярость, отчаяние, разочарование, бессилие, печаль, скорбь и надежду. При маэстро Антониусе он играл эту багатель тайком, делясь музыкой с Франсуа словно секретом. Тогда «Эрлькёниг» казался ему и пристанищем, и бегством, и спасительными объятиями его сестры.
Но теперь в этом произведении чувствовался упрек. Надлом. То, что он вообще испытывает эмоции, делало его уязвимым, ранимым, и Йозеф впадал в приятное оцепенение. Он видел печаль Франсуа, но не разделял ее. Он жил под стеклом, потому что там было безопасно.
Этой ночью он решил вскрыть старые раны.
По своему обыкновению он встал перед зеркалом и заиграл. Едва смычок коснулся струн, как мир изменился. Комнату наполнил аромат хвои и влаги, глубокой зелени спящих лесов и земли. Тени сделали зеркально-синюю ночь еще непрогляднее, и он увидел стоявшего перед ним высокого элегантного незнакомца, который, как и он, играл на скрипке.
Йозеф не ощутил ни страха, ни удивления, но человек напротив показался ему смутно знакомым. Это была фигура из его снов, близкая, словно старый друг. Незнакомец был в плаще и капюшоне, его лицо размывала темнота, но длинные руки и пальцы двигались в унисон с движениями Йозефа. Нота к ноте, фраза к фразе – мелодия звучала в унисон.
