Кете молчала, но я ощущала на себе ее взгляд.
– А что, – сказала она через некоторое время, – если ты бежишь не в Вену, а прочь от королевства, от которого давно хотела освободиться?
Я порывисто вздохнула и открыла глаза, как будто сестра вытащила из моего сердца занозу, о существовании которой я даже не подозревала. – Кете, я… – Но мой голос ослаб, и я замолкла при виде жалости на ее лице.
– Ты можешь бежать к чему-то или от чего-то, но ты не можешь делать и то и другое одновременно, – нежно сказала она.
На моих ресницах засверкали слезы, но я сдержалась.
– Кто сказал, что я вообще бегу? – сказала я и принужденно рассмеялась. Смех Кете теперь казался гораздо более легким, и я хотела, чтобы она улыбнулась, пошутила, отвела взгляд от мрачных уголков моей души, чтобы они не закрывали ей солнечный свет, не вызывали ее сочувствия.
Но сестра не рассмеялась.
– А, – мягко протянула она, – но какой смысл бежать, – она подняла голову и посмотрела мне в глаза, – если ты на неверном пути?
По мере того как проходили недели и близился час отъезда из гостиницы, слова моей сестры жалили меня как иголки, оставляя дыры в устраивающем меня прежде решении отказаться от сочинительства и наполняя меня чувством вины и обиды. Кете заставила меня увидеть, что я перестала сочинять, что неспособна заставить себя сесть и играть, и это было мне отвратительно. Куда проще было верить в красивую ложь – что я слишком занята, слишком устала, слишком озабочена, слишком что угодно, но только не то, что мне страшно вновь вернуться к сонате Брачной ночи.
Но правда была куда более безобразной.
Я не хотела работать над сонатой Брачной ночи.
Понять, что меня страшит, было несложно. Столь многое терялось в процессе переноса идей на страницу, что меня преследовал страх: музыка, которую я исполняла, могла проиграть в сравнении с музыкой, звучавшей в моей голове. У меня не хватало навыков, не хватало опыта, я была недостаточно хороша.
Но прежде я справлялась с подобными страхами. Я провела год в Подземном мире, вскрывая свою плоть и обнажая свои неуверенность и страхи перед самой собой, чтобы научиться смотреть на них без дрожи. Я с храбростью и мужеством отбрасывала сомнения, а теперь только и делала, что сдавалась.
Чего я не могла вынести, так это надежды.
«Не оглядывайся», – сказал мне Король гоблинов. И я не оглядывалась. Но пусто́ты, оставленные одиночеством в моей душе, на грани сна и пробуждения, были настолько велики, что поглощали меня целиком. Проигрывание сонаты Брачной ночи вызывало призраков, как буквальных, так и метафорических.
Я могла с ними смириться. Я могла проводить время за клавиром по-другому, с другими композиторами, исполняя другие музыкальные произведения. Однако бездна взывала ко мне при виде этих черных и белых клавиш, соблазн нарушить свои обещания и убежать назад, назад, назад.
Дилижанс, который должен был доставить нас в Вену, прибывал через три дня. Почти все приготовления были завершены, оставалось лишь разобрать хлам, осколки нашей жизни. Для Кете это были ленты, обрезки и другие фрагменты нарядов и безделушек, а для меня – мой клавир.
Нам удалось продать инструмент богатому купцу из города, который накопил достаточно, чтобы у него возникло желание наполнить свою жизнь музыкой. Он даже умудрился выписать репетитора для жены и дочерей из самого Мюнхена. Поначалу мы договорились, что клавир заберут после нашего отъезда, но купец передумал и нанял фургон и несколько пар рабочих рук, чтобы доставить клавир в свой дом уже на следующий день.
