В нем можно было подметить большую меланхоличность, но она никому не бросалась в глаза, так как все жители наших мест отличаются постоянной угрюмостью и хмуростью; причинами этого служат долгие зимы, опасности, тяжелая борьба за существование и замкнутость от всего мира.
От родителей я унаследовал важнейшие черты своего характера. От матери некоторое благоразумие, немного веры в Бога и молчаливый тихий нрав. От отца же боязнь принятия важных решений, неумение обращаться с деньгами и искусство пить много и пить с рассудком. Последнее не проявлялось еще, правда, тогда в юном возрасте. Внешне у меня от отца глаза и рот, от матери тяжелая походка, фигура и большая физическая сила. Отец и вся наша порода вселили в меня наряду с мужицкой хитростью, еще хмурый вид и склонность к беспричинной тоске. Так как мне было предназначено скитаться долгое время вдали от родины, среди чужих людей, то было бы лучше, если бы у меня развились вместо этого хоть некоторая дружелюбность и беспечное легкомыслие. Нагруженный всем этим наследием и снабженный новым костюмом, я вступил на свой жизненный путь. Родительские дары оказались жизнеспособными: я быстро стал самостоятельным, однако, чего-то, очевидно, мне все же не доставало, чего-то, что не смогли вселить в меня в дальнейшем ни учеба, ни светская жизнь. Я и теперь, как когда-то, могу взобраться на высокую гору, идти или грести в течение десяти часов, а в случае необходимости собственноручно убить человека, – но искусство жизни сегодня, как и прежде остается для меня недоступным. Мое одностороннее общение с природой, ее растениями и животными мало способствовало развитию во мне социальных навыков, и сегодня еще мои сны служат изумительным доказательством того, как сильно склонен я, к сожалению, к чисто животной жизни. Мне снится нередко, будто я морское животное, чаще всего тюлень и лежу на морском берегу; при этом я испытываю такое невыразимо приятное чувство, что, проснувшись, совершенно не радуюсь вновь обретенной человеческой ипостаси и вместо радости чувствую лишь сожаление.
Я жил и получал образование в гимназии; из меня должен был выйти филолог. Почему, никто не знал этого. Нет более бесцветной и скучной специальности и ни одна так не далека от меня. Школьные годы прошли очень быстро. Между играми, драками и школой наступали часы мучительной тоски по родине, часы смелых мечтаний о будущем и часы почтительного благоговения перед наукой. По временам проявлялась и тут моя врожденная леность, доставляя мне много огорчений и наказаний и уступая затем место очередному подъему энтузиазма.
– Петер Каменцинд, – говорил учитель греческого языка, – ты упрям, как бык. Погоди, сломаешь еще себе когда-нибудь голову.
Я смотрел на его очки, слушал и находил все это очень смешным.
– Петер Каменцинд, – говорил математик, – ты гениален в своей лени, и я очень сожалею, что нет низшего балла, чем нуль. Сегодняшний твой ответ я оцениваю в минус два с половиной.
Я смотрел на него, жалел его за то, что он страдал косоглазием, и находил его очень скучным.
– Петер Каменцинд, – сказал мне однажды преподаватель истории, – ты плохой ученик, но зато станешь когда-нибудь хорошим историком. Ты ленив, но умеешь все-таки отличать малое от великого.
На это я тоже обращал мало внимания. Тем не менее уважал все же учителей, так как думал, что они во всеоружии науки, – перед наукой же я испытывал неясное, трепетное благоговение. И хотя все учителя единогласно считали меня лентяем, я все-таки подвигался вперед и не был в числе последних. Что школа и школьная наука – вещь далеко несовершенная, я понимал; но ждал и надеялся на дальнейшее. За этой подготовкой и школьной учебой я мечтал найти чистую, бесспорную, точную науку, путь к истине. Там я узнаю, что означает загадочный хаос истории, войны народов и вопросительные ожидания каждой отдельной человеческой души.
