На нем были штаны мехом наружу и жилетка. Вместо левой руки – сморщенная культяпка, левый глаз скрыт под черной повязкой, волосы грязными прядями свисают до плеч.
Дон Дюгон не успел опомниться, как юнец поднял тяжеленную булыгу, запустил ею в зверька и размозжил бедняге голову. Дюгон, с младых ногтей любивший кошек, мало что не подскочил, когда мертвое тело упало у его ног.
– Ты что творишь?! – возопил он и потряс кулаками, вознамерившись хорошенько поколотить малолетнего негодяя. А мальчишка присел, широко расставив ноги и ощерившись, свирепо выдохнул:
– Шааааа!
Это было неожиданно и дико, Дюгон даже задохнулся от негодования – мальчишка же отпрыгнул в кусты и пропал, как не бывало.
Опечаленный и раздосадованный, наш герой двинулся к дому не привычной дорогой, то есть узкой тропинкой вдоль лесной опушки, но напрямик, через поле, и путь этот вывел Дюгона к амбару, строению громоздкому, обветшалому, мрачному, которое в других обстоятельствах он всегда обходил стороной.
И надо же было такому случиться, чтобы, как раз когда Дюгон приблизился к стене, облепленной диким мхом, хляби небесные разверзлись. И так-то было темновато, а тут в мгновение ока пала ночь. Тьма водворилась кромешная, небо стало черным, и лишь быстрые вспышки молний тончайшими ветвистыми расколами прочерчивали его – а иных источников освещения более не осталось.
В этих стремительно возникающих и тут же гаснущих адовых всполохах амбар напоминал не строение, воздвигнутое человеческими руками, но замшелую, вросшую в землю каменную глыбу. С трудом открыв перекошенную дверь, мотая лысой головой и бранясь, дон Дюгон втиснулся внутрь.
Здесь было тихо. Перед доном открылся высокий сеновал, к нему приставлена была хилая лесенка. Когда, дрожа от холода, Дюгон взобрался по ней, влажный липкий воздух окутал его лицо, будто платок, вымоченный в застоявшейся воде. Поразмыслив, дон решил переждать бурю и зарылся в сено под стеной. Он замер в роскошном прелом тепле, лежа на спине так, что лишь лицо его не было скрыто, вперив взгляд в наклонную крышу. Под ней залегли глубокие тени, расчерченные узором стропил и обрешетин, коих там было великое множество. Дюгон прикрыл глаза, вспомнил о супруге своей, достойной Мари-Анне, коя, без сомнения, не ложилась спать в ожидании мужа; подумал о том, что она, верно, изрядно в эту минуту тревожится, – и заснул.
А вернее будет сказать, не заснул, но впал в полудрему, от которой очнулся вскоре. Пробуждение не сопровождалось никаким случайным жестом, глубоким вздохом или поворотом головы, тело Дюгона пребывало в неподвижности, лишь глаза его раскрылись.
Причиной же того, что они раскрылись, стал блеклый свет, проникший под Дюгоновы веки, принудивший их вначале затрепетать, а после приподняться. Свет, природа коего так и осталась для дона непостижимой, растворил тени, наполнявшие ранее неясную область над стропилами, – темно-золотистый, почти янтарный, он был подобен свежему меду, растворенному толикой теплого молока.
Озаренные им, по стропилам шли кошки.
Они двигались грациозно, мягко переступали лапками. Здесь были все масти, от черных до палевых. Завидев их, дон чуть было не вскочил, но что-то удержало его. В мерном движении зверьков присутствовало нечто завораживающее.
Лишь лоб да глаза Дюгона были видны сейчас, все остальное скрывало сено. Кошки ходили по стропилам, густой медовый свет ленивыми волнами омывал их. Ощущение сладкой жути наполнило Дюгона.
