– Ну, и зачем ты нам про этого паршивца рассказал? – спросил Егор.
– Просто я подумал, может быть, это не сам Никита Сергеевич, а "кто-то другой" его заставляет?..
– Ну, ты даёшь!.. Кто "другой"?!..
– Бес, – просто ответил Иосиф.
Никитка давно уже перестал ковырять сучок на столе и, подняв голову, внимательно слушал Иосифа. Но при слове "бес" вздрогнул и вновь уткнулся взглядом в столешницу.
– Я тогда не знал, а теперь понял, почему Гунтис, когда в Ригу пришли немцы, стал полицаем и служил в Саласпилсе. Вы, наверное, не знаете, но совсем недалеко от Риги немцы устроили такой лагерь, куда отправляли большевиков, евреев и наших пленных, а Гунтис сделался в этом лагере надзирателем. Моя родная тётя Мара сидела в Саласпилсе и, как это ни смешно, осталась жива. Так она написала мне письмо и рассказала, что Гунтис сам захотел служить фрицам, но я думаю, это бес его заставил, несчастного. И ещё она написала, что, когда в Ригу пришла Красная армия, его поймали и повесили на глазах у всех. Тётя Мара так страшно всё описала!.. Всех, кого поймали, поставили в кузов грузовика без бортов, а на левом берету Даугавы, на площади, построили много виселиц и собрали много народу… Автомобиль подъезжал к виселице, на шею человеку надевали петлю, и грузовик ехал дальше… А человек оставался болтаться, подвешенный на верёвке. И с Гунтисом сделали так же…
Он замолчал, и в горнице стало так тихо, что было слышно, как где-то далеко протяжно и тоскливо воет собака.
– Простите меня, если можете… Пожалуйста, – эти тихие простые слова Никиты Новикова произвели на всех ошеломляющий эффект. – За всё, за всё простите, – он, может быть, первый раз в своей коротенькой нескладной жизни смотрел на окружавших его людей не узкими щёлочками исподлобья, в которых светилась колючая ненависть и злоба, а широко раскрытыми глазами, полными слёз, боли, отчаяния. – Я больше не буду… Честное комсомольское.
Егор недовольно крякнул и кашлянул в кулак: не мог он вот так сразу, с бухты-барахты, простить подлеца. Пораженный, обрадованный, Алексей Иванович не верил своим глазам. А Галина первая подошла к парню, крепко по-матерински поцеловала в лоб и прижала к себе.
– Вот и ладно, – тихо сказала она. – Вот и молодец…
Иосиф, никак не ожидавший, что его рассказ о Гунтисе с улицы Тербатас произведёт такое ошеломляющее впечатление, в задумчивости протирал свою лысину.
– Ты не отчаивайся, Никита, – продолжала Галина. – Сердце подсказывает мне, жива твоя мать, жива Настёна. Вот увидишь.
– Не надо меня успокаивать, – парнишка опять насупил свои реденькие бровки. – Я не маленький и с бедой без посторонней помощи управлюсь.
Помолчали.
Первым заговорил Егор.
– Ладно, коли так!.. Прощаю тебя, Никитка. Не из жалости, учти, и не потому, что все твои шкоды забыть готов, а потому только, что сам Господь велел нам прощать. И потому ещё, что память матери твоей дорога мне. Настёна перед людьми ни в чём не виноватая была…
– Будет тебе, Егор, – Галина укоризненно покачала головой. – Не след пропавшего человека загодя хоронить. А вдруг найдётся?.. На тебя на самого похоронка в сорок четвёртом пришла. Мы и отпели тебя, и поминки справили, а ты назло всем смертям калекой, но всё-таки домой возвратился.
– Никого я не хороню. Говорю, что чувствую… Эх!.. Не понимаете вы ни хрена!.. – Крутов в раздражении налил в стакан самогонки и, не сказав более ни слова, выпил. Не закусывая, опять достал из кармана трубочку и в который уже раз задымил.
