А теперь уж, когда город, в котором он живет от самого рождения, превращается в место, где ему же жить невозможно, то о каком счастье можно говорить? Ах, как слеп он был, как глуп, когда пел «Рабочую Марсельезу» написанную Лавровым, когда горячо тряс руку товарищам по идейным убеждениям и даже когда совсем недавно угрюмо молчал перед Горьким, повстречав того на мероприятии, слушая его мысли и точки зрения и не смея перебивать. Известный деятель силен в речах, он как скала, и никто не смел тогда ему перечить из молодых и неизвестных творцов да никчемных журналистов, как молчал среди них и сам Нечаев. Разве этого он хотел, когда читал труды о революции, разве это его место? Именно свое место в происходящем больше всего и беспокоило Алексея Сергеевича. Что если все случилось, как и должно, и это всего лишь он сам не обрел себе места? Что за честь говорит в нем? Нечаев не дворянин и не сын офицера, нечего ему смущаться. Когда страну разрывают на части, можно найти и свой кусок счастья на общем пиру стервятников. И тут закроет глаза и подумает: да как ведь так можно, как вообще такое в голову может прийти? Для него в юности революция – правитель на гильотине, вся былая власть – за ним же, и кругом баррикады, сражения, и даже кто-то погибает, какие-то безликие герои проливают кровь! А потом – новое время, новый мир, и все. Незначительные сотни страниц книг, да строки прокламаций и сотни часов бесед так никогда и не открыли перед ним, что смерть одного общества и зарождение другого – долгий, тяжкий и мучительный процесс, особенно когда ты просто наблюдатель. Никогда он не представлял себе, как на самом деле вершатся перевороты. А когда от этого отходишь, так и вовсе стыдно становится, даже перед собой, ведь ты уже как будто не блага хотел, а страшного зла, всего того, что проклинаешь сейчас. И все это вызвало путаницу, и не ясно, где правда, а где нет ее, так все и колеблется на грани, и очень сложно открыть для себя, где правильный путь, ведь не вся жизнь – прогулка.
Ночью в доме по обыкновению тихо. Ольхин оставался верен отчасти убеждениям, а отчасти рядовому чувству, что раз он сам в этом же доме и вынужден жить, то никак не имеет права набирать кого попало, и всякий желающий с улицы не мог снять здесь комнату. Людей всевозможного распутного или аморального образа жизни в доме не имелось. По крайне мере, исходя из поверхностного оценивающего взгляда, так вполне можно сказать. И даже из помещений цокольных или мансардных не доносилось шумов или излишних запахов. И хоть каждая комната в доме оказалась занята, ночи оставались спокойными. Совсем иное можно поведать об улице, и даже не обязательно Садовой, но, наверное, любой. Если в дневное время массы представляли собой хоть и опасность, но в то же время и защиту, то к ночи мрак поглощал все надежды на спокойствие, и никто без очень важной цели не ходил по улицам, и уж тем более переулкам, что и прежде могли пугать нового в городе человека. Ночи Алексей Сергеевич не любил. Редко он спал спокойно, и дело не только в шуме, но и в чувстве опасения за свою жизнь и имущество. Все чаще теперь приходилось слышать про обыски, но, по сути – ночные налеты на квартиры. Цель всегда одна – грабеж, а следом тянулись и прочие преступления. Всякий раз очень неприятно видеть разграбленные и разбитые лавки и магазины. После каждой ночи представлялось возможным либо собственными глазами лицезреть подобное, либо узнать об этом от другого человека или из газеты. Достоверно не ясно, что из озвученного правда, а что не то что вымысел, но бесцеремонная ложь, но мнений и слухов по улицам носилось множество. В целом, улица стала теперь небывалым источником разнородной информации, и иногда Алексей Сергеевич считал, что в таких условиях газеты скоро станут не нужны. Впрочем, это же заблуждение он сам легко преодолевал, едва ему попадался очередной номер ненавистного ему «Рабочего пути» или другой пропагандистской работы, влияние ее оценивалось по достоинству. Все это вносило свою лепту в каждый новый день.
