Петушки - страница 12

Двадцатый век наше государство выиграло вчистую. У всех, в том числе и у нас самих. Ведь в конце девятнадцатого века стоял вопрос о самом существовании России как государства, в которое сбились земледельческие и скотоводческие народы, живущие в биологической системе самовоспроизводства. Сбились под действием как внутренних, так и внешних сил. Тогдашние российские люди не были по своей сути производителями и не могли обеспечить государству достаточно средств и сил, чтобы противостоять промышленным странам, состоящим сплошь из производителей. Результат такого несоответствия вроде бы очевиден: либо люди должны были измениться, стать совершенно другими, соответствующими новым реалиям, либо должно было прекратить своё существование государство, не выстояв в соперничестве с соседями. Держава была на грани развала. Чтобы изменились люди, – а в Российской Империи было многомиллионное, многонациональное, многоконфессиональное население, разбросанное на необозримых пространствах и разделённое культурно, социально и как угодно, – нужна была какая-то сверхъестественная сила, абсолютно человеку неизвестная: ни в смысле её природы, ни, тем более, в смысле управления ею. Эта сила должна была перевести сознание подавляющего большинства людей с крестьянской, если так можно выразиться, орбиты на более высокую орбиту, соответствующую уровню человека-производителя. Практически одномоментно. Естественным образом, в Европе, это заняло сотни и сотни лет. При этом были захвачены и порабощены практически все континенты. У нас не было ни такого времени, ни таких ресурсов. Даже такого пространства у нас не было, невзирая на то, что у нашего государства была самая тогда большая площадь.

Через какой-то десяток лет мы сами могли быть порабощены Германией и иже с ней. По письменным источникам того времени именно такое ощущение и создаётся: предчувствие конца, апокалипсические настроения, завершение эпохи. Что-то такое витало в самом воздухе. Что-то страшное разверзлось над людьми. Как раз в то время Чехов и сказал Бунину о больном Льве Николаевиче:

«Вот умрёт Толстой, всё к чёрту пойдёт».

«Литература?»

«И литература».

Всё выше сказанное означало, казалось бы, только одно, а именно, что государство было обречено.

Но посмотрите, что происходит. Наступает ХХ век, умирает Толстой. Казалось бы, начинают рушиться все основы. В народе полный разброд. Рушится весь быт. Всё идёт к чёрту. А государство? Без всяких стратегических планов и специальных научных разработок, государство собирает и консолидирует людей, которые, вооружившись подходящей идеологией, очень легко взламывают всю систему руководства и управления огромной империей. Государство само внутри себя разрушает все уклады жизни, которые ведут в будущее по длительному пути развития, получая горючий людской материал для перманентной революции. При этом государство как-то умудряется не допустить полной анархии и развала, то есть самоуничтожения. Продолжая отбиваться от внешних врагов, государство создаёт невиданный доселе орган насилия, в жернова которого может в любую минуту попасть каждый, кто хоть чем-то государству мешает или может помешать. От самого тирана в центре до самого маленького человека где-нибудь на отшибе империи. Чёрт знает где, в маленьком грузинском городке, государство отбирает человека, сына сапожника, который будет руководить этой репрессивной машиной подавления. И машина эта всеми правдами и неправдами начинает перемалывать и переделывать людей. Из тех, какие есть, в таких, какие ей потребны. Всё, что может сопротивляться, государство либо вышвыривает за рубежи, либо уничтожает. (Или сначала вышвыривает, а потом уничтожает.)