— Бабуля, не подскажешь – что за деревня поблизости?
От неожиданности женщина вскрикнула, выронила вязанку и обернулась. Она оказалась вовсе не бабулей, просто одета была как-то по-старушечьи, да лицо чем-то вымазано – как будто сажей.
— Фу ты, напугал! Ты чего на людей в лесу кидаешься, как леший!
— Заблудился я немного.
— Летчик небось! Вона на голове шлем с очками.
Михаил непроизвольно дотронулся до очков-консервов на голове. Надо снять. Забыл он про них, а не дай бог, солнышко попадет на стекло, блик даст. Михаил снял очки и забросил их в чащу.
Женщина продолжила:
— Деревенька тут рядом, Лиски называется. Только ты туда не ходи – немцы там.
— Много?
— С десяток будет.
— А фронт, передовая где?
— Да где ж ей быть? Там, должно! — Женщина махнула рукой на восток. — Каждую ночь, а когда и день цельный громыхает. Прут, окаянные. Не слыхал, что товарищ Сталин говорит?
— Слыхал. Положение тяжкое, но враг будет разбит, и победа будет за нами.
— Москву они не взяли?
— Нет. И не возьмут, — убежденно сказал Михаил. — Из Сибири да с Дальнего Востока части свежие идут. Москву мы ни в коем разе не сдадим, этой же зимой и погоним немцев назад.
— Больно много машин да танков у них, и самолеты ихние с крестами все время летают, а наших и не видно.
— Как не видно? А я кто? Сбили меня – это правда, но летаем же! И танки у нас есть.
Михаилу стало обидно за Красную армию. В самом-то деле! Газет и радио нет, самолетов наших не видно – откуда население оккупированных районов узнает, что Москва не сдана и страна жива, силы для отпора собирает.
— Спасибо, гражданочка. Дальше я пойду.
— Ой, поостерегся бы. Отец мой хотел к родне сходить, вернулся три дня назад. Говорит – войск немецких везде полно, не пройти. Спрятаться бы тебе где, переждать.
— Ага, до победы, — съерничал Михаил.
— Зачем до победы, — спокойно ответила селянка. — Уйдут немцы дальше – сам вперед пойдешь.
— Выжидай не выжидай, все равно через передовую переходить надо.
— Есть хочешь?
— Не отказался бы.
Напрямую попросить еды Михаил стеснялся.
Женщина достала из-за пазухи телогрейки маленький узелок, развернула на ладони чистую тряпицу и протянула Михаилу кусок хлеба и две вареные картошки с солью. Сгодится.
Михаил быстро съел угощение, поблагодарил.
— Немцы в деревне давно?
— Четыре дня.
— Не безобразничают?
— Курей всех постреляли да сварили. Целыми днями только жрут и пьют, весь погреб опустошили, ироды. Как зимовать-то будем? А так – спокойно. Портреты товарища Сталина со стен в избах посрывали – это да. Но никого не стрельнули, Бог миловал.
— Чего они у вас в деревне делают?
— А кто его знает? Машина у них крытая, здоровенная, как изба. Палка над ней высокая с проволочками. И из машины той то музыка ихняя, немецкая играет, то голоса разные слышатся.
«Рация, — понял Михаил. — Эх, кинуть бы в машину гранату, да где взять ее? А с одним пистолетом против десятка солдат – верное самоубийство. — Надо трезво оценивать свои возможности. Стрелять он умеет, но не спецназовец и против десятка солдат не выдюжит. — Но запомнить про рацию надо, выйду к своим – доложу».
— Ну бывай, тетка, за угощение спасибо.
— Я не тетка, меня Глафирой звать.
— Прости, не хотел тебя обидеть. Лохмотья на тебе, лицо чумазое, возраст не угадаешь.
— Это я специально, чтобы немцы не приставали. Мне ведь тридцать всего.
Михаил мысленно чертыхнулся – вот ведь ошибся!
— Так я пошел.
