Комнату пронзают первые звуки архангельских труб. Первая скорбь столкновения божественного с земным, первые лучи солнца после мрака ночи, осколки неба, отголоски вечного вылетают из динамиков, начиная полет по комнате. Они кружат хороводом вокруг канделябра, заигрывая с пламенем свечей, разлетаются в стороны, заполняя собой пространство, рикошетят от стен, входят в резонанс со стаканами и сверкают искрами в вине.
Там, где живет музыка, очень мало места для жизни.
Я чувствую ее целомудренные объятия, пытающиеся оторвать меня от пола и подтолкнуть к окну, откуда я должен покинуть дерзко занятое место. Но я удерживаюсь, несмотря на чувство неловкости незваного и ненужного ей гостя. Ей плевать на людей. Даже если они себя и уничтожат, а на планете останется электричество и приспособление, способное переворачивать пластинку, то музыке будет еще легче, еще свободнее. Она будет носиться над безжизненными площадями, пробегать пустынными улицами, забираться в подворотни и, отражаясь стенами дворов-колодцев, взлетать в холодную безмятежность неба, которое, будь хоть немного милосерднее, не было бы таким до боли голубым.
Зажатый между прошлым и будущим, часто ловишь себя на мысли, что живешь лишь попытками урвать кусочек сладкого настоящего, который, к сожалению, только тем и замечателен, что после тщательного пережевывания неизбежно провалится в бездонный желудок памяти, где будет окончательно переварен. Как порой тяжело ощутить вкус прошлого, но если это удалось, то не жалко уже ни времени, ни челюстей на смакование.
Значительно позже, вспоминая тот вечер, я поражался абсурдной избирательности желудка памяти. С остервенением копаясь в нем, я вытаскивал по кусочку незначительные, полуразложившиеся и, казалось бы, совсем ничего не значащие фрагменты. Например, совершенно четко помню желто-черную с самолетом этикетку на спичечном коробке, словно смятые в бумаге черты портрета (или это было зеркало? – но зеркала я не помню), рисунок на бокале, прелый, но уютный запах комнаты, перстень на тонком голубом пальце не помню чьей руки, а остальное пропало, возможно, оттого что и не было никогда.
Раз это не вспомнить – значит этого и не было. То, что не оставляет следов, так и проходит незамеченным. А почему именно это оставило след? Дай мне Бог, чтобы я помнил только нужное…
Ученые уверяют, что память снабжена механизмом забывания. Защита от перегрузки. Ненужное – прочь. Неужели я помню только нужное? Кому? Мне? Может, тем нужно, кто служит наживкой для памяти? Да и кем бы я был, если бы не помнил? Занял бы свое место в строю, где «все звери равны, но некоторые равнее».
Буду помнить! Так запомню, что тошно станет. Кому? Мне…
А вечер продолжался, и время, угомонившись, стало неслышно и тягуче, как сироп сквозь соломинку, как река ночью – тиха и бесконечна.
– Дело в том, что все мы в очках, – вещал в полузабытьи друг, раскуривая папиросу (пришло время волшебства) и обращаясь скорее к себе, чем к публике («я говорю не для толпы, я говорю для немногих»). – Ты смотришь на мир сквозь свои очки, я сквозь свои, она, – он показал на длиннохайрую бэйби, заснувшую с потухшей папиросой, – сквозь свои. Зрение нарушается еще в детстве, чему усиленно помогают наши горячо любимые мамы-папы-бабушки, учителя – старшие друзья – начальники. Иначе говоря, зрение нарушается с появлением авторитета.
