Покупая бутылку портвейна, я в очередной раз поразился, что денег хватает ровно на то, что необходимо. Порой возникает ощущение, что кто-то наблюдает за мной и помогает волочить повозку жизни. По крайней мере, деньги всегда появлялись случайно и с той же легкостью исчезали, появляясь вновь, когда в них возникала необходимость.
Я отправился на Петроградскую сторону, где в обшарпанном арт-декошном доме начала двадцатого века жил один мой старый приятель. Считая себя художником, а может быть и действительно являясь им (кто в силах утверждать подобное?), он жил в мансарде гибнущего от времени и безучастия властей дома. Днем белым по кумачу писал лозунги, а по вечерам пил портвейн, иногда разбавляя его волшебным дымом марихуаны, и писал картины, которых никто никогда не видел. Считая их несовершенными, он прятал их от посторонних глаз, снискав этим славу милого чудака. Мы познакомились несколько лет назад на каком-то вернисаже или в какой-то пивной, что столь же неважно, сколь и не воспоминаемо, случайно зацепившись языками в обсуждении какой-то обоюдоинтересной темы.
ПЕРВЫЙ ХУДОЖНИК: Творчество?.. Не знаю… Может быть – «труд души». Ну… Вот… Это, наверное, я сотворил…
ИНТЕРВЬЮЕР: С кем сотворили? Приставка «со» говорит о чьей-то причастности к вашему творчеству.
ПЕРВЫЙ ХУДОЖНИК: С руками, с душой, с головой, с красками, с кистями, если хотите.
ВТОРОЙ ХУДОЖНИК: Что? Никогда не думал. Просто. Вот так. Просто без этого никак. А все остальное уже не имеет смысла.
ТРЕТИЙ ХУДОЖНИК: У меня все просто. Это мое место. Это моя жизнь, это моя работа. Любой творит. Главное – чтобы с душой.
ИНТЕРВЬЮЕР: Так, стало быть, так-таки и с душой?
ТРЕТИЙ ХУДОЖНИК: Да, в принципе, и не обязательно. Можно и просто так. Многие это умеют.
ИНТЕРВЬЮЕР: По определению «демиург есть творческое начало, производящее материю, отягощенную злом». Не считаете ли вы себя случайно эдаким «демиургом»?
– Это не совсем материя.
– А вы?
– Да.
– Вы уверены, что сотворили нечто материальное?
– Мне порою так кажется. Но злом? Скорее всего отягощена. По крайней мере, хотелось бы в это верить. Верить в то, что моя работа послужит кому-нибудь толчком для обращения внутрь.
– А обращение внутрь возможно только под воздействием зла?
– Это случается чаще.
– А ради чего, простите, вы вообще работаете? Ради самого творчества? Ради стремления к славе, к известности, к ценимости вас как творца?
– Я не буду отвечать. Вопрос провокационный.
– Самосожжение.
– Простите, что вы сказали? Я, кажется, не расслышал.
Я шел по городу с бутылкой в руке и заглядывал в лица прохожих. Зачем? Лица в большинстве своем пусты и невыразительны. Им бы одно лицо на всех. Как на всех один флаг и один вождь. Да и одна жизнь, в сущности. Я был грустен. Но спокойно грустен. Без злобы. Начинался дождь. Время откровений. Бремя.
Зонт хлопнул. Раскрылся. Как парашют. Перепончатый черный купол. Крыло летучей мыши. Дождь стучит. Просится внутрь. Зонт не пускает. Скатывает по барабанно-натянутой коже. Люди под зонтами – пестрые грибы. Двигаются туда-сюда. Тасуются, как карты в колоде. Валеты, дамы, короли, тузы, шестерки. Туда-сюда. Ржавые коробки на колесах по лужам, не останавливаясь. Брызги в стороны. Карты-грибы отскакивают.
Город дождя. Не было бы дождя – не было бы города.
Был бы, но другой, не такой, как в дожде. Торжественный в своей грусти. Многоканальный. Кариатидами удерживая порталы, львами защищая бронзовые тяжелые двери, протыкая небо шпилями, живет мой город. Отражая лужами облака. Серые облака на сером зеркале асфальтовых рек.
