«Вий» и «Страшная месть» Гоголя – великолепные исключения, подтверждающие правило.
Так почему же? В основном ответ сводится к тому или иному варианту эмоционального восклицания: «Куда нам еще ужасов? Вы в окно посмотрите!» Такой ответ очевиднейшим образом не годится.
Хотя наши предки тоже смотрели в окно и видели там отнюдь не рай земной, – народные сказки и былички полны «ужасов». «Чистая стихия страха, без которой сказка не сказка и услада не услада», – так писала об этом Марина Цветаева в очерке «Пушкин и Пугачев». Но устная народная проза неподцензурна. Нельзя запретить или помешать соседям посудачить о том, как на лесной тропе им навстречу выскочил леший или как жених-мертвец пришел за невестой и утащил несчастную в гроб.
Если в дело вмешивалась цензура, она «ужасы» пресекала. Когда Гоголь попытался опубликовать «ужас» пожестче, то его «Кровавый бандурист» был немедленно запрещен. Даже со скандалом.
Массовая, народная, «лубочная» книга тоже строжайше цензуровалась. Хотя образованные противники антихудожественных «побасулек» обвиняли лубок именно в пристрастии ко всяческой чертовщине, привидениям и «мертвецам без гроба», это обвинение не соответствует действительности. «Ужасов и дрожи» в народной книге нет. Их туда не пускали.
При этом досоветская цензура нисколько не препятствовала изображению настоящих ужасов существования. Общественных, психологических, экзистенциальных. Тюрьма, каторга, сумасшедший дом, нищета, одиночество, жестокость, преступление, казнь, предательство, бюрократическая бессмыслица, социальный распад, мучительное умирание – все это в отечественной литературе есть. В изобилии. «Смерть Ивана Ильича» и «Палата №6». «Записки из Мертвого дома» и «Остров Сахалин». И многие-многие, даже слишком многие другие. Никто их не запрещал.
Парадокс, конечно. Почему о жестоких и реальных унижениях и смертях в сумасшедшем доме или на каторге – можно, а о привидении «кровавого бандуриста» – нельзя? При этом от тюрьмы и сумы, как известно, зарекаться не следует, а кровавые бандуристы, ходячие мертвецы и синие призраки никому ничем нисколько не угрожают по той простой причине, что не существуют.
Но в обход цензуры у народа были страшные сказки и былички, а образованное сословие утоляло тягу к «дрожи и ужасам» иностранной беллетристикой – в переводе или на языках оригинала. В немецкой, французской, англо-американской литературе, как высокой, так и бульварной, – богатейший выбор «дрожи и ужасов». Хотя 150—200 лет назад англичане, французы и немцы тоже смотрели в окно и ничего особо утешительного там не видели.
Идеологическая политика Советского Союза исходила из монополии на страх и глубокого «двоемыслия».
Все ужасы кончились в 1917 году. Радикально! Последняя книга со словом «ужас» в заглавии вышла осенью 1917 – пропагандистская мелодрама «Тайны охранки. Из ужасов секретных застенков» Павла Щеголева. И больше ни единого «ужаса» не всплывало вплоть до 1989 года.
В литературе соцреализма никаких «кровавых бандуристов» не могло быть в принципе, а от переводных мертвецов, вампиров и призраков советского читателя охраняли строго. Настолько строго, что секвестровали даже классику. Эдгар По, например, не существовал шестьдесят лет подряд: после предреволюционного «Полного собрания сочинений» провал до 1976 года, когда появился томик его рассказов в «Библиотеке всемирной литературы». Советскому человеку запрещалось дрожать безопасной, «заместительной», терапевтической дрожью. Это понятно.
