Жизнь в Доме творчества буквально била ключом. Для членов Союза писателей месячные путёвки продавались со скидкой. А родственники же, посещавшие Дом по воскресеньям, платили за обеды сполна. Писатели творили, ресторан, стараясь не подкачать, работал на всех парах. По утрам привозили почту. По выходным приезжали навестить близких из Москвы родные и, взяв напрокат лыжи, гуськом отправлялись в сосновый лес. Укатанная лыжня вела всё выше в сторону знаменитого переделкинского кладбища, что на взгорке. Чем знаменитого?.. Могилами классиков, порой гениев: Пастернака, Чуковского, Заболоцкого, Солоухина, Алигер, Тарковского…
И тут, сидя за чаем, Дина спросила:
– Расскажите, пожалуйста, а как Носов, глубокий провинциал, вживался в этот особый литературный мир?
(Почему он глубокий провинциал??? Так нельзя о писателе. Рубцов тоже «провинциал».)
– Ну, во‐первых, понятие «провинциал», да ещё в литературе, – относительно. Я думаю, он первач, «король». Этакий скромный король рассказа. Как и я – бегун на короткие дистанции.
Евгений Иванович обычно много курил. Свободно курить в санатории (в Доме творчества) разрешалось только в своих номерах или в нижнем холле, где в углу темнела деревянная будка междугороднего телефона. Там постоянно занималась очередь из пишущей братии. Все ежедневно жаждали позвонить семьям в Москву или Курск, Магадан или Вологду. Телефонная трубка раскалялась словно утюг! А уж сколько разных секретов, и откровений, и голосов она слышала и помнила! Голоса Чуковского и Катаева, Леонова и Пастернака, Хикмета и Федина… У многих ведь тогда на дачах телефонов попросту не было. И все прибегали сюда, в эту будку. И Пастернак, таясь от жены Зинаиды Николаевны, названивал отсюда в Москву своей возлюбленной Ольге Ивинской. И домой, и в редакции.
А теперь вот и мы, уже новое поколение, выстояв очередь, шептали в эту же ещё тёплую трубку свои мысли, секреты. Данелия и Токарева, Горин и слепой поэт Эдуард Асадов, Гена Шпаликов и Юра Рытхэу…
Порой стоял в этой очереди и Евгений Иванович. А я не стояла: мой муж был на киносъёмках, в Муроме, на натуре. А дочь Анечку забрала бабушка к себе на Таганку. За свою кроху я не беспокоилась, ведь она была у любимой бабушки. Я звонила лишь порой. В те времена мобильников не было и в помине. Ни смартфонов, ни скайпа, ни компьютеров, ни интернета…
А Носов вполне органично вписывался в общий литературный круг. Любил играть в шахматы, чаёвничал у самовара. Среди его партнёров был и великий поэт Арсений Александрович Тарковский. Тот тоже очень много курил.
– А каким вы запомнили Тарковского?
– Мужчины предпочитали дымить не в своих номерах, а снаружи, на свежем морозце, при входе в Дом – меж белых колонн на плетёных скрипучих креслах. Дышали, так сказать, свежим воздухом, сберегали здоровье. Беспризорные псы со всей округи тоже приходили сюда, надеясь на съестное. Сидели на снегу полукругом, на почтительном расстоянии, как бы соучаствуя в наших беседах.
А Тарковский Арсений Александрович был безногий. Обычно сидел у высоких входных дверей, облокотив свои костыли о жалобно скрипящее, словно живое, плетёное белое кресло. Вокруг в таких же скрипучих креслах отдыхали коллеги-писатели – соседи по столу или комнатам. А рядом с ним, всегда плечом к плечу, – заботливая востроносенькая жена Танечка (так её называли), изысканная, миниатюрная и многомудрая. Татьяна Алексеевна Озёрская, ещё не старуха, скорее дама с остатками немыслимой красоты, переводчица, которая переводила Диккенса и Лондона, Драйзера и О. Генри, и даже М. Митчелл «Унесённые ветром». Обычно Арсений Александрович, сняв одну перчатку, курил. Глядел вдаль – на белизну берёзовой аллеи, на терпеливых и смирных дворовых псов. Слушал послеобеденные вялые разговоры. И тогда мне он казался необитаемым островом – таким глухим и таким одиноким…
