– Какая ты сильная, Цзофика, – удивленно просипел он.
Голоса у него почти совсем не было.
Пока Пири собирала в узел обмоченное белье и стаскивала с кровати матрас, я стоял, держа Лютика, и думал о том, что, должно быть, прошло уже много лет с тех пор, как его брали на руки. И какое это, наверное, удивительное чувство, когда тебя, такого большого, как младенца прижимают к груди. Лютик положил мне голову на плечо, руки соскользнули с моей шеи— он то ли дремал, то ли бредил. Дверь в соседнюю комнату отворилась, и Осока – в длинной рубахе, в чулках, растрепанная – заглянула в детскую.
– О, – протянула она, сморщив нос. – Ну все, пошло-поехало кривое колесо.
– Меньше болтай, – хмуро проворчала Пири.
Осока ловко подхватила край тяжелого матраса и помогла старухе вынести его из детской. Их осторожные шаги в коридоре удалились и снова приблизились.
На своей постели подскочил и сел встрепанный Волчок. Царапины у него на шее покрылись корочкой и выглядели как присохшая грязь. Оглядев нас, он быстро сообразил, что к чему.
– Вот же ты зараза, – обратился он к брату – досадливо, но беззлобно. – Сейчас опять начнется – черт, хоть из дома беги.
Лютик, прижимаясь ко мне, слабо всхлипнул.
– Да не реви ты, – попенял ему Волчок. – Чего тебе-то реветь? Лежи да хворай, чего уж теперь.
Мельком глянув за окно, он встряхнулся, как пес, сунул ноги в башмаки и приготовился отбыть, но, покосившись на меня, задержался и привел в порядок свою постель. Я оценил этот скупой жест благодарности за припасы в сарае.
– Счастливо оставаться, – бросил Волчок, просквозив в двери – ни одна половица не скрипнула под его ногой: видно, путь был проверенный.
– Иди, иди, шлында, – бросила ему вслед Пири, а мне отчего-то наоборот хотелось, чтобы парень остался. Вместе с ним из комнаты ушла суровая бодрость. Лютик у меня на руках совсем раскис и захныкал. Осока тоже ушла к себе – одеваться. Усадив горячее бескостное тело Лютика на постель брата, мы вдвоем с Пири поменяли ему рубашку, натянули на ноги шерстяные носки и уложили под одеяло. Словно дождавшись этого, со своей кровати поднялась Ива. Сонно отводя с розового личика легкие пряди, жмурясь, как кошка, она прошлепала босыми ногами по полу и, забравшись в постель рядом с Лютиком, свернулась у него под боком и снова ровно и мирно засопела. Лютик повернулся на бок и большой скобкой окружил ее – так дети во сне прижимают к себе тряпичную куклу.
– Вот так у нас тут, – снова вздохнула Пири, печально и сердито. – Теперь пусть мать просыпается, и так ей забот хватит.
Меня удивляет и радует беззлобность детей друг к другу. Лютика не презирают, не дразнят. В такой сложной семье легко представить ссоры и драки между детьми – но этого нет. Наверное, от того, что все они в одной лодке: всем не хватает матери, у Юфрозины нет любимчиков, она одинаково далека от всех своих детей, им нечего делить. Грустно думать об этом. Дети не злы – но и не нежны, они не друзья – так, случайные попутчики в этом мире. Разве что Ива… И снова я спрашиваю себя, в чем тут загадка. Может быть, она просто еще маленькая, и нежность в ней – котячья, младенческая – еще лепечет на своем детском языке, еще не научилась молчать и терпеть.
Я все присматривался в тот день: теплеет ли Юфрозина к больному ребенку? Скажу тебе, что ухаживать и лечить она умеет и ни на кого это не перекладывает. Еще скажу, забегая в рассказе вперед, что всю ночь она просидела в детской, рядом с постелью мальчика. Но что стоит за этой самоотверженной заботой – сострадание или чувство долга – я не могу понять. Все скрыто за мраморным фасадом ее лица. Я чувствую только напряжение, натяжение – оно окружает Юфрозину как летнее марево – и совсем нетрудно вспомнить, как накануне она впала в неистовую ярость. И страшно вновь задеть эти тлеющие угли.
