И еще оставили сильное впечатление о себе громоздящиеся волны Балтики, разрываемые носом движущегося корабля. Их темные малахитовые оттенки и вибрирующий гудящий рык захватывали меня с головы до пят своей мощью и непредсказуемостью. К тому же, какое-то тайное чувство единения с ними переполняло сознание. И когда, стоя на вахте, я вглядывался в ночное небо, очищенное от туч, в таинственной глубине его мне чудились среди мерцающих звезд те же волны и тот же запах листьев, одиноко лежащих у порога Храма.
После года службы на корабле у меня появилась заманчивая возможность (в связи с резким сокращением вооруженных сил в то время) перейти в любой ВУЗ Ленинграда, поскольку училище расформировывалось, а статус наших вступительных экзаменов по количеству и качеству превышал вузовский. Наш же химический факультет приказом министра обороны переводился в Азербайджан.
Но мог ли я теперь отказаться от ставшей привычной безбрежности неба, сливающегося с горизонтом мятущихся волн, ради города с сутолокой людей, машин и трамваев, когда дыхание глади морской и ее неслышимые ухом мелодии переполняли все мое существо.
И я уехал в Баку. Пять незабываемых курсантских лет (1960–1965) промелькнули как один день, как вагоны проносящегося мимо поезда. С замиранием сердца я погружался в густые южные запахи цветов, когда бродил с автоматом между спящими корпусами училища во время вахты, когда губами касался непроницаемо черной глубины влажного ночного неба, осязаемо и властно охватывающего собой Землю. Днем же я чувствовал нежность небесного покрывала, смягчающего жаркие потоки пребывающего в нем светила.
Подъемы и отбои, проверки и военные учения, различные кабинеты и лаборатории – все было в радость, все находило свое место и время, не мешая той внутренней сосредоточенности, которая, словно свернувшийся в клубок котенок, жила во мне и будто ждала своего часа, ждала той минуты, чтобы вдруг распрямиться и прыгнуть на показавшуюся из норки мышь. Учение давалось легко, что позволяло значительно расширить круг моих интересов.
В училище оказалась прекрасная библиотека, видимо потому, что был еще здесь артиллерийский факультет для иностранцев. И я зачитывался книгами Аристотеля и Беркли, Бекона и Гольбаха, Канта и Локка, Монтеня и Монтескье, Фейербаха и Юма. Но больше всего меня захватила своей мощью философия Гегеля. Я был поражен его энциклопедической осведомленностью во всех сферах человеческого познания и, особенно, тем логическим стержнем, на который он умело нанизывал его плоды, словно на шампур мясо для облитого шампанским шашлыка.
Так, в промежутках между физикой и химией, математикой и астрономией, кораблевождением и ядерными реакторами, эти книги открыли для меня переливающийся всеми цветами радуги мир западной философии, социологии и политики. И вместе с тем каждое лето я продолжал корабельные купания в лазурных и черных, тихих и буйных водах морей и океанов. «Мертвый штиль» Средиземного моря и шторм Бискайского залива – до сих пор отражают во мне рай тишины и гул преисподней.
Письмо 3. Офицерские будни
7 августа 1999.
Друг мой, думал я, что в двух-трех письмах, совсем коротенько, тяп да ляп, сообщу тебе о своих новостях за последние шесть лет, а теперь вот захотелось поведать, да и самому получше понять, что же произошло со мной за минувшие годы. И не только за шесть лет твоего настырного молчания, а за те 25, что были отмерены мне линейкой времени уже после выхода моего из лагерной зоны. К тому же мои знакомые сибиряки и читатели повести «Спаси себя сам» настойчиво просили написать продолжение.
