Не имея опыта и знаний, человек всё равно выглядит счастливым, он верит во всё, что делает, он следит за всем, что происходит, он принимает всё на веру, не проверяя ничего. Он ошибается, при этом всё равно ведет себя нагло, порой – надменно, моментально обижается, когда его не понимают, влезает во все дела и дыры человеческого социума и близких отношений, обсуждает или осуждает многих, но в этом вертепе, в этой круговерти незрелого миропонимания он умудряется проходить шаг за шагом вперёд, опираясь на ценности, созданные всем человечеством, декларируя их, отстаивая, не задумываясь, порой не только не переживая о чём-либо, но зачастую и нарушая запреты, оправдывая себя в любых неточностях и неясностях. При этом со стороны такой человек выглядит не слепым, а спокойным. Его нельзя назвать счастливым, но стабильным, внутренне сбалансированным, хотя бы в отношении самого себя, – можно. Ему близко понятие радости, ибо чуждо состояние неуверенности. Так почему же у некоторых так легко подобное получается? Для меня до сих пор это загадка. И что это всё-таки: принцип покоя или же формула неразвитости? Но даже если неразвитость, тогда почему она приносит утешение, пусть и формальное? Безответственность способна приносить радость, и это видно повсюду. Да, но что это за радость?
Я тоже испытывал радость, немалую радость в жизни. Было время, когда я и веселился, и плакал, отдаваясь слезам и смеху настолько, насколько мог. Но и то, и другое проходило, заканчивалось, исчезало быстро, ибо не находило в моей душе никакой опоры. А после был только один, вечный вопрос: что дальше? Как постигнуть, не сходя с места, собственную глубину? Как ощутить тайну в себе и раскрыть себя, раскопать свой собственный прииск? Инструмент сознания – мой мозг, он фокусирует мое внимание, в нём действует моя воля, но способны ли они раскрыть меня, изучить и прочувствовать меня до глубины органов, клеток и движений жизни?
Я полюбил медицину и изучал анатомию и физиологию, пытаясь увидеть в них намёк на ответы к моим вопросам. Как художник, я искал единство и гармонию их проявлений. Безусловно, я многое увидел, но то были явления механики. Тело работало, как механизм, это было очевидно, но я не ответил на главный вопрос: каким образом разрывать круги ошибок, неточностей и неправильных спиралей, вшитых в тебя, но не в тело, за годы твоих нелепых движений, годы, когда ты мог позволить себе больше ошибаться, не отдавая отчёта в том, что за всё рано или поздно придётся расплачиваться. И тогда, когда приходили счета и наступала расплата, ты не понимал: где и как можно было найти то, от чего следовало оттолкнуться, дабы двигаться к себе, невзирая на все созданные тобою же препоны? Способна ли человек исправить то, что он же и наломал? Или природа ошибки, особенно развившейся, поглотит человека с головой? Есть ли необходимость исправлять то, что уже испорчено, и нужно ли это? Упавший в пропасть вверх не полетит. Но хочется сознаться в том, что сесть и сложить, а если точнее – свесить руки, – дело тоже малоприятное и совсем не утешительное. Тем не менее человеку остаётся только разгребать собственные завалы. Сперва нагромождать, а потом менять что-то в себе, во внешней среде, в тех движениях, которые были сделаны неточно и неправильно. Вот тогда я заключил, что в этих сложнейших коридорах, построенных на терпении, воле и усталости, на слезах и мольбах, на полном неведении о возможности выйти и продвигаться, на ужасе и внутренней истерике, и пролегает самый главный путь: путь человека к себе. И, как говорил Александр Сергеевич, «опыт – сын ошибок трудных…» становится единственно тем, что нам будет нужно после смерти.
