Плач третьей птицы: земное и небесное в современных монастырях - страница 8

Кто бы мог подумать: сам Герцен, некстати разбуженный декабристами, вспоминал «блестящую эпоху монастырей» и воспевал «людей с пламенной фантазией (!) и огненным сердцем, которые проводили всю жизнь гимнами Богу (!), которых обнаженные ноги сжигались знойными песками Палестины и примерзали к льдам Скандинавии», хотя феномен монашества привлекал его, в круге собственных теорий, только как жизнь «для идеи и общественности»{23}.

Ведал кое-что по нашей теме и Чехов, упоминавший «предлинновенные душеспасительные разговоры, которые так любят праздные и скучающие монахи». В рассказе «Святою ночью» помещено вполне грамотное руководство к составлению акафистов, принадлежащее любителю этого занятия, иеродиакону, умершему на Пасху. Рассказ «Убийство» – о неразумном подвижнике, с детства приверженном к леригии, – хоть в «Добротолюбие» помещай: «Весь пост не разрешал себе масла отнюдь, а в среду и пятницу вовсе ничего не вкушал… вставал по ночам и поклоны бил, камни тяжелые таскал с места на место, на снег выходил босиком, ну и вериги тоже»… А в «Барыне» задета животрепещущая ныне тема скользких взаимоотношений со спонсорами, которых тогда именовали менее неприязненно – благодетелями.

И у Бунина есть любопытный персонаж в рассказе «Чистый понедельник»: она, красавица восточного типа, завораживает кавалера роскошными туалетами и эксцентричными выходками в декадентском стиле Серебряного века; задумчиво молчит, изъясняется загадками; наконец, в последний день Масленицы, после изысканного обеда в шикарном ресторане, совершает запланированное падение, а утром исчезает… оказывается, в монастырь; в том вроде и состояла тайна её. Для тонкого мастера, каков Бунин, столь пошлый по ложности мотивировок вымысел можно объяснить лишь отсутствием всякого понятия о путях и поводах к монашеству.

Гоголь, как известно, хотел стать монахом; Розанов считал его вполне вообразимым в монашестве, как Лермонтова, Достоевского и – с оговорками – Л. Толстого; подобная мысль не чужда была и солнцу русской поэзии:

точнее, кажется, не выразить самую суть устремления к монашеству: в соседство Бога.

…Вы презрели и умалили пустыню.

Пустыня не в отдаленных тропиках,

Пустыня не за углом,

Пустыня притиснута к вам в вагоне метро,

Пустыня в сердце вашего брата…

Т. С. Элиот{24}

Существует мнение, что монашество есть просто христианство{25}, просто осуществление евангельских идей: девства, нищеты и обособленного жительства, неважно – в монастыре или в миру, т. е. спастись можно и даже предпочтительнее, ввиду гибельности современных обителей{26}, в миру, но при одном условии: жить как монах. В рамках этой концепции мирской вариант – брак и семья – признается образом жизни ветхозаветным, т. е. низшим, облегченным в сравнении с новозаветным – монашеским. Так считал, например, святитель Григорий Богослов: «Возможны два состояния: супружество и непорочность, и одно выше и богоподобнее, но труднее и опаснее, а другое ниже, но безопаснее»