Мальчик, не взглянув на напарника, стал пробираться к выходу. Двое парней висели на подножке трамвая, собираясь прыгать на ходу, не доезжая до остановки. Удачно приземлившись на плотный снег, они пробежали несколько метров. Трамвай тормозил, вот-вот должен остановиться. Вовка оттолкнулся от вертикальной ручки, полетел на очищенную от снега площадку. Скользко, ноги не удержали его, грудью и животом въехал в подтаявшую чёрную жижу. «Во позор-то, – думает он, стараясь как можно быстрее подняться на ноги. – Домой… домой… мама».
Он бежит по знакомой дороге, утрамбованной тысячами ног. Слёзы обиды и горечи душат его. Начинает причитать:
– Ма-моч-ка, прости… Я больше не буду. Никогда, ма-ма. – На грязное пальто капают слёзы, стекают вместе с жижей в мартовский тёплый снег. Во дворе дома Володька подбегает к выкрашенному белой извёсткой мусорному ящику, пытается рукой открыть крышку, не получается. Тогда он достаёт из карманов синие перчатки, зажимает их зубами, собрав все силы, обеими руками приоткрывает тяжёлую крышку и буквально выплёвывает перчатки изо рта в ящик. Крышка ухает по дереву, плотно закрывает содержимое помойки от посторонних глаз.
Вовка мчится к подъезду дома: к маме и сёстрам, к брату.
Она не любила халаты, тем более длинные, линялые, чёрно-серого цвета. Надевала мужские брюки, резиновые сапоги, телогрейку и сверху – белую сатиновую куртку. Каштановые упругие волосы стягивала тёмно-синей косынкой, талию, тонкую, заметную даже под складками ватника, опоясывала солдатским парусиновым ремнём. Матрёна, попросту Мотя, двадцати пяти лет от роду, забойщик скота на мясокомбинате, выше среднего роста, статная, со светло-коричневыми умными глазами на красивом лице, каждый день выходила в загоны, чтобы осмотреть животных. Летом второго года войны на предприятие прибывали бесконечные эшелоны из Средней Азии и Казахстана: овцы, козы, лошади…
Столько измученных, доведённых до крайней степени истощения коней Матрёна ещё не видела в жизни. Она не могла смотреть на слёзы, стоящие в умных, больших и влажных глазах лошадей, которых вели на убой. Они всё понимали о скорой смерти, но не было сил сопротивляться: участи они ждали несколько дней во дворе, где от голода буквально выгрызали деревянные доски и балки, разделяющие загоны друг от друга. «Милые, вы так нужны солдатикам… Помрут с голоду-то, кто защитит нас?» – уговаривала, скорее, себя женщина, гладя тощие, изъеденные мухами и оводами шеи лошадей.
Мужиков с мясокомбината брали и брали на войну, женщины из подсобниц, мойщиц, подавальщиц становились загонщицами, разделочницами и, наконец, забойщиками скота. Муж Моти уже с год не давал о себе знать: ушёл на войну в конце июня, оставил на молодую жену малолетнего сына – Генку. Ни других детей, ни памяти о пылкой и страстной любви ей за пять лет совместной жизни не досталось. Квёлый оказался мужик, хотя и умный, техникум закончил, финансы знал, в стройуправлении считался хорошим бухгалтером-кассиром.
И Мотя прилежно закончила семилетку, ремесленное училище, стала отделочником широкого профиля. Всё могла делать сама: штукатурить, менять обои, подбирать нужный колер… А с мужем познакомились на ремонте техникума: Василий – студент-дипломник – каждый день приходил в актовый зал, где она работала, подолгу простаивал у дверей, не скрываясь, «пялился» на девушку. Свадьба, по настоянию родителей жениха, прошла шумно: отец работал в потребкооперации, техникум, откуда пришли основные гости-студенты, тоже имел отношение к торговле, да и остальные присутствующие – сплошь торгаши. От Моти были старший брат Николай, инвалид ещё с гражданской войны, с супругой и двумя взрослыми детьми, и Валентин, младший в их семье, худущий, явно слабый лёгкими, вечно подкашливающий и без конца курящий папиросы «Север». Работал он кровельщиком, постоянно в разъездах: без дома, без семьи, без еды и уюта. Уже и в армии отслужил, и деньги хорошие заколачивал, а семьёй так и не обзавёлся.
