Пламенеющие храмы - страница 9

В 1531 году, Жан, блестяще сдав экзамен, получил степень лиценциата права. Он хотел, было, продолжить курс обучения для получения степени магистра, как из Нуайона ему пришло тревожное известие. Тяжело заболел отец. Насколько можно завершив дела, Жан, повинуясь сыновнему долгу и чувству, вернулся в Нуайон. Отец был плох и готовился предстать перед Господом. Попеременно с братьями, также наскоро вернувшихся в отчий дом, Жан как мог ухаживал за больным стариком, которому по всему оставалось жить не так уж много. Наверное, поэтому и родной город не показался Жану таким светлым и беззаботным, каким он помнил его из детства. Серые обветшалые дома, неприветливые лица и какая-то пустота. Едва прибыв, Жан, как только смог, устремился в дом мадам де Моммор в горячей надежде встретить там возлюбленную свою Анелию. Однако в некогда шумном и гостеприимном доме он застал мадам де Моммор одну, одинокую и постаревшую. Она и поведала Жану о перипетиях последних лет. Поначалу, как Жан с её сыновьями отправились учиться в Париж, в Нуайоне все мирно шло своим чередом. Потом в целой Пиккардии случился неурожайный год, за ним другой. Житьё, что в Нуайоне, что в окрестных местностях стало совсем худое. Мсье Жерар, дай Бог ему здоровья, помогал ей с Анелией как мог, пока однажды не случилась неприятность. Его священство епископ распорядился отправить окрест Ну-айона экспедицию для продажи папских индульгенций, на что мсье Жерар ненароком заметил, что в такое голодное время впору не продавать индульгенции, забирая у бедного люда последнее су, а раздавать людям, покуда те еще не перемёрли, зерно из церковных закромов. Епископ, услыхав в сём выказывании дерзость и небрежение к церкви, учинил скандал. Мсье Жерар сперва, преклонив колени, пытался было извиниться перед его священством. Однако в ответ услыхал, что он-де своими речами поставил под сомнение порядок, установленный его Святейшеством папой римским, и дабы не давать дурной пример остальным, он, Жерар Ковень, должен прилюдно покаяться и в подтверждение своей искренности пожертвовать капитулу 10 мешков зерна, либо сумму денег, соответственно их стоимости. Мсье Жерар, не стерпев такого унижения, бесповоротно разругался с его священством. Тот же изгнал его со всех должностей и в довершение всех кар отлучил от церкви. От всех этих невзгод старик Жерар и начал хворать. Сама она поддерживала его, как могла. Сыновья её разъехались кто куда, известия от них приходят нечасто и все из разных мест. А дочку свою Анелию она, опасаясь прихода моровой чумы, уж больше года как отправила к дальней своей сестре, которая ныне живет с мужем в глухом поместье Мармутье, что в одном дне пути от Страсбурга. Сама мадам де Моммор ехать никуда не собирается, если уж судьба ей помереть, так уж в своем родном городе и доме, в котором она достойно прожила уж Бог весть сколько лет.

Не найдя Анелии, Жан вернулся домой и уж более оттуда почти не выходил, проводя часы то за письменным столом с книгами и рукописями, то у постели отца. Так прошло несколько недель. В одну из ночей старик Жерар мирно предстал пред Богом, приказав всем долго жить. Он так и не успел подняться на нуайонский Олимп на плечах своих сыновей, о чем он так мечтал. Хотя всё, о чём он когда-то загадывал, сбылось. Сыновья его стали достойными людьми.

Схоронив старика, Жан недолго раздумывал о планах на будущее. Слово отца над ним уже не довлело, а бенефиции, когда-то выхлопотанные им у епископа, вполне позволяли Жану заняться тем, о чем уже давно мечтал. Он отправился в Париж в свою aima mater, чтобы продолжить обучение, но уже не на юридическом факультете, а на богословском. Картину, как устроен современный мир и социум, Жан для себя уже составил за прежние годы учебы. Надо сказать, что картина эта не слишком увлекла его. И даже призрачная возможность что-либо в этой картине изменить его не прельстила. А вот мир духовный, напротив, увлёк его целиком. Увлёк своей сокровенной тайной, которую нельзя было увидеть или прикоснуться к ней, но можно было ощутить сердцем. Прибыв в университет, Жан со всем тщанием и энергией погрузился в учёбу. Он снова стал лучшим слушателем факультета, профессора были от него в восторге. Появились у него и друзья, вместе с которыми он по вечерам нередко заседал в каком-нибудь уютном местечке за кувшином вина, обсуждая новости, делясь своими мыслями и идеями. Много новых идей витало в ту пору в серой дымке Парижа. По обыкновению, все новые веяния, а особливо самые дерзкие из них, кружили молодые головы, за годы штудий научившиеся размышлять самостоятельно. Среди молодых людей, и Жан был в ихчисле, сформировался своеобразный кружок, который они в шутку окрестили «Старое колесо» по названию трактирчика, где они обычно любили собираться. Однажды, на одном из таких заседаний, разгорячённые спорами и вином «In vina veritas», не то в шутку, не то всерьез друзья решили выдвинуть Николя кандидатом на очередных выборах ректора университета. А почему нет? Правилами университета такое выдвижение не возбранялось, а авторитет Николя среди студентов вкупе с авторитетом его отца, королевского медика, очень даже тому способствовали. Сказано – сделано. Друзья легко и непринуждённо составили для Николя небольшой перечень предвыборных тезисов среди которых были и такие: «каждому схолару на месяц учёбы бесплатно наливать одну склянку чернил» или «запретить преследовать любого студента независимо от его ранга, будь то схолар, бакалавр или доктор, на территории университета любыми лицами, кроме тех, что уполномочены городскими властями» и т.д. Надо ли говорить, что с такими тезисами Николя не мог не победить. Половина всех схоларов едва сводила концы с концами и даже бесплатная склянка чернил была для многих добрым подспорьем. А тезис «запретить преследовать …» поддержало и того больше. Рыночные торговцы снедью, трактирщики, обманутые мужья, да мало ли кто не захотел бы оттаскать за шиворот на месте или, догнав на улице, отдубасить бедного студента чем под руку попадётся. Тем более, что бедный студент и сам постоянно давал к этому поводы. Итак, выборы ректора состоялись, Николя Копп победил. На церемонии вступления в должность ему по традиции предстояло произнести вступительную речь. За составление ее взялся всё тот же кружок друзей, по обычаю собравшись во всё том же трактире «Старое колесо». Несколько часов кряду друзья бились над составлением тезисов. Предлагали, спорили, утверждали. Снова спорили, отменяли уже утвержденное и переутверждали вновь. Вовремя пополняемые вином кувшины стали в том добрыми помощниками. Жан, как обладатель самого правильного почерка, записывал утвержденные тезисы. Далеко за полночь, когда все изрядно подустали от сказанного и выпитого, Николя зачитал окончательный вариант опуса. Все предвыборные посулы остались без изменений. Кроме того, с завтрашнего дня Парижский университет становился территорией неподвластной французскому королю и парламенту. Также университет теперь объявлялся островом свободной мысли, где помимо канонов Священного писания и Священных преданий следовало также открыто приступить к изучению древнехристианских апокрифов и новых теорий, высказанных германцами Мюнцером, Меланхтоном и Лютером, а заодно и поляком Коперником. А изучив всё это хорошенько, дать строгий отчёт первому покровителю университета, его Святейшеству папе римскому, к каким мыслям вышеупомянутых учёных мужей стоит прислушаться, дабы вдохнуть новое живое слово, в нуждающуюся в том, веру католическую, а какие отринуть окончательно. И еще много чего другого, о чём ещё вчера в этих университетских стенах (да что там стенах, во всей Франции!) было непозволительно не только говорить, но и думать. Все это Николя провозгласил с кафедры в первый день своего ректорства, чем и произвёл небывалый фурор. Схолары, расслышав в речи какие-то преференции для себя, возликовали. Доктора и магистры, как громом пораженные небывалой смелостью тезисов, застыли в недоумении и растерянности. Маститые профессоры и, присутствовавшие здесь же, клирики парижского диоцеза