Некоторое время он просто лежал, тяжело дыша, глотая кровь из прокушенной губы пополам с потом и слезами. Медленно возвращалось ощущение тела. Заболели плечи, напряженные из-за неудобно сведенных за спиной рук, заныла шея. Напряглись мышцы живота. Дольше всего Барс не чувствовал ног, затем, поерзав, сумел слегка согнуть колени, но этим его возможность движения и ограничилась – вероятно, ноги были туго связаны.
Лежал рыцарь на спине, на жесткой поверхности, в каком-то замкнутом пространстве. Плечи справа и слева упирались в твердые стенки, а когда Барс сумел с трудом приподнять голову, сразу наткнулся лбом на преграду. Упираясь плохо гнущимися ногами, Барс попытался протолкнуть тело повыше и тут же ударился затылком. Тупик. Извиваясь всем телом, сполз немного ниже, потолкался в стороны. Тупик. Итак: ящик? Гроб? Показалось ему, или воздух действительно стал более спертым?
Кисти рук у Барса онемели совершенно, что лишало его возможности применить магию. Большинство магических умений Рыцарей основано на движении или прикосновении; в жарком танце боя все тело участвует в магических плетениях, но инициируют заклинание, как правило, пальцы рук. Барс попытался подвигать скрученными за спиной локтями, стиснул зубы от мучительной боли в плечах, выровнял дыхание и занялся утомительными упражнениями, напрягая и расслабляя определенные группы мышц, разогревая и разгоняя кровь.
Бездну времени спустя Барс все еще продолжал это занятие. Собственно, прекратить ему не позволяло только природное упрямство; насколько это бесполезно, он понял очень быстро – пальцы не удавалось почувствовать, что делало невозможным даже самое простенькое заклинание. Несколько раз он испытывал на прочность стены своей тюрьмы; пытался разорвать путы – все безуспешно.
Воздуха уже явно не хватало; время от времени Барс забывался, но приходил в себя и начинал все по новой – с прежним упорством. Упорство – а вернее, отчаянное упрямство, порой вплоть до полного нежелания смириться с доводами рассудка – всегда оставалось его последним прибежищем, еще с тех времен, когда он ребенком валялся на соломенном тюфяке на «ферме», с лихорадкой и кровавым кашлем, сжигающим внутренности, но упорно не желая умирать. Именно упрямство, вопреки всему, позволило ему выжить и не лишиться рассудка в Башне. Впрочем, о Башне он не думал. Старался не думать. Приступ безумной паники был еще свеж в памяти; нельзя было позволить ему повториться. Нельзя думать о Башне.
Свет резанул по глазам, когда прямо перед лицом Барса открылось маленькое, не больше ладони, окошко. Свет не был ярким, показавшись таким только после полной темноты ящика. Проморгавшись, Барс смог различить невысокий потолок, по которому бродили тени, и отблески пламени свечи.
– Ну как он там, живой? – раздался совсем рядом незнакомый голос.
– Живой вроде, моргает, – отозвался второй.
Барс не мог видеть лиц – только мелькающие в квадратике света тени.
– И не такие уж они страшные, как говорят, – заметил первый.
– Любого засунь в ящик – и станет совсем нестрашным.
– Ты бы ему дырки провертел, что ли. Задохнется ведь по дороге.
– Дырки нельзя. Вдруг шуметь надумает. Я иногда открывать буду. Ничего, сдюжит, они выносливые.
– Воды ему давай, а то не довезем.
– Ладно.
– Ну, посматривай здесь. Завтра на рассвете выезжаем.
– Хорошо.
Вскоре тень заслонила окошко, и в отверстие потекла тонкая струйка воды. Барс с готовностью ловил ее ртом, торопливо глотал. Затем струя иссякла, стукнула тугая крышка, и Барс вновь остался в темноте.
