То всё равно прекрасен мир,
Тебя родивший. Счастлив я,
Тебя увидевший. И радость
Мою не сможет он отнять.
Она не в памяти – в крови,
В биенье любящего сердца,
В восторге, в пламени
Порой меня сжигающем.
В листве, где выкликают имя птичье
Твои сородичи. Ведь ты
Крылата и легка как сойка,
как яркий прочерк в небесах.
Порой мне кажется, что ты
Пришла к нам из другого мира.
Порой, что весь наш мир – твоя
Незамолкающая песня.
Что все деревья, травы, даже
Все ядовитые цветы
Тебя признали госпожой
И служат все тебе с любовью.
Так мог ли я не преклонить
Колен и сердца, и ума
Перед тобой – дитя, царица,
Сестрёнка милая, жена.
Невеста на высоком троне,
Волшебница в цветном лесу,
Моё таинственное счастье,
Что то страшит меня, то греет,
То ожиданием томит.
Я твой. Скажи, – Умри, – умру.
Скажи, – Приди, – навек останусь.
Но буду вечно изумлён
Подарку царственному Неба.
С первых его слов Сой невольно улыбнулась. А когда он закончил, тихо сказала:
– Приди.
Потом замерла в нерешительности. А потом засмеялась, сбежала вниз, протянула ему руки. Первым делом он снял с неё ожерелье и передал кому-то из своих друзей. И только после этого вздохнул свободно. А потом они обнялись и сначала долго стояли, не желая разняться, а потом снова раздался смех и какая-то весёлая лёгкая болтовня, детская и безбашенная. Между ними сразу возникли отношения такой дружественности, какая бывает у одноклассников или ребят из одной компании, у которых есть свои особенные словечки, только им понятные.
Прислушавшись, я вдруг осознал значение этой переброски как будто ничего не значащими шутками, в сущности пинг-понга на краю пропасти. Вот сделаешь подачу – и твой шарик улетит в бездну и может никогда к тебе не вернётся. Свечение ещё держалось, у них ещё было время, и они рисковали и рисковали, посылая друг другу всё новые и новые мячики слов: отобьёт – не отобьёт, орёл или решка? То, что между ними сейчас происходило, походило на сверку часов, на обмен тайными кодами. И с каждым ответным пасом в пространство врывался такой всплеск радости узнавания, что эта радость охватила всех.
Иногда их смех стихал, и они задавали друг другу разные важные вопросы. Я стоял близко и слышал, но не считаю себя в праве их передавать, это очень личное. Они старались отвечать друг другу с предельной честностью и такой серьёзностью, как будто от каждого ответа зависит их жизнь и судьба. Некоторые вгоняли Сой в краску, и у неё смешно розовели уши.
«Единственно своей, единственно родной…», – вспомнил я строчку из стиха Рона, и мне стало его жалко. То, что для него было мечтой, для этих двоих стало просто жизнью.
Родители с детьми старались протиснуться вперёд и, показывая им на стоящую впереди пару, старательно, хорошо проговаривая, произносили: любовь, радость, счастье.
– А ведь этим образом любви и счастья сейчас кодируется весь народ, – заметил Пат.
– По-моему, очень неплохой код. Я вот сам с удовольствием закодировался.
– Смотри, смотри! – Пат так толкнул меня в бок, что я улетел в сторону – спасительный утяжелитель всё ещё лежал в лесу.
Собрался рассердиться, но когда увидел, куда смотреть, расхохотался.
Господин Корнуэль, на которого явно живительным образом подействовали волны любви и радости, лихо перекинул через плечо свою гирлянду и, пожирая глазами курносую рыжую толстушку, строил ей потешные рожицы. Толстушка краснела и хихикала.
– Сой обзавидуется, такой красавчик.
