Она отвернулась.
– А что ж сама уходишь? – Окликнул Энлиль. – Конституцию я Энки под подушку положу.
Мучения его бывали так сильны, что Нин сама измучивалась. Энки не ел, не спал, не мылся дней десять. Единственное, что он делал – это утолял жажду. Не водой. Ради справедливости – не так часто.
Нин тоже тяжко переживала.
Она, конечно, смутно понимала, что её мучения – хуже. Она отдавала себе отчёт в том, что у Энки особая система чувствовать – он страдал и радовался очень мощно, с размахом, непритворно – и всё же была в этом – нет, не игра. Ни в коем случае. Просто у него актёрская физиология.
Обычные аннунаки, такие как она, если придавлены чем-то, отчаяние проникает в самое сердце – на то оно и сердце. Энки, который так часто колотил себя слева по груди, ничего такого не испытывал. Он был устроен иначе.
Но когда приходило время испытаний и она видела его удручённую вытянутую физиономию с погасшими глазами, она забывала об этом. Грех даже думать так, корила себя Нин.
Она сама горестно изводилась, но её муки были деятельны: она с утроенной силой работала над усилением безопасного средства. Удлинить жизнь! Укрепить родословную память, найти то место в цепи, которое можно было бы рассоединить, чтобы вковать звено долголетия.
Но проходило определённое время, и Энки приходил к ней, мрачный, выспавшийся и, кажется, даже умытый. Он забирал у неё крохотного ещё слепого леану, непременно мальчика. Засунув малыша под рубашку, словно в память о событии, происшедшем ночью двенадцать тысяч лет назад, он уходил. Через час Мегамир включался, и Энки начинал изводить Нин просьбами и требованиями, касающимися благополучия малыша. А через неделю Нин встречала их вдвоём, и Энки упоённо играл и воспитывал, кормил по книжке, купал и вёл долгие разговоры со своим леану.
Нин сама разработала схему по удлинению жизни маленьких леану, которым выпало счастье или что там, сопровождать отрезок жизненного пути Энки. Это были питательные добавки, инъекции, особое освещение, специальная портупея. Интересно, что Энки сначала всё пробовал на себе. Нин знала, что это небезопасно. Несомненно, это было стимулом к более точной и совершенной научной работе. Такая ответственность подстёгивала её.
Единственное, что Энки не мог попробовать, это спать в специальной корзинке для леану. Но и леану там не спал. Он спал на животе Энки, пока не становился слишком тяжёлым даже для железных мышц Энки.
Энки делал вид, что не помнит того, что произошло в ту далёкую ночь.
Ночь ушла.
Имена, которые он навязывал своим золотым детям, были добры, милы, загадывали на счастье и удачу. И никогда – ни разу – не повторились.
До последнего времени. Первенца Энки назвал необычно. Нин взволновалась тогда, услышав редко встречающееся даже в специальной литературе, имя собственное. Существовала сказка, вернее, обрывок сказки о древнем герое… но в школьные хрестоматии этот кусочек позабытой неверной памяти не помещали.
Когда произошла та, первая потеря – с Энки случилось такое, что Нин и Энлиль уже раздумывали, как им понравится жизнь с буйно помешанным приличной весовой категории. Потом он очухался. Но имя было развеяно его памятью.
Так им показалось.
Появился второй Сфинкс. Ждать от Энки каких-то объяснений, когда он не намерен ничего объяснять, дело пшик. Вот когда ему приспичит, он будет часами растолковывать, что означают его поступки на подсознательном уровне.
